Алексей Новиков - Последний год

Но вихрем мчат императора по улицам столицы лихие кони. В окнах Зимнего дворца снова теплятся печальные, словно траурные, огни. Николай Павлович спешит к послеобеденному приему, назначенному новым сановникам.

И история следует за ним. Пока что события императорской жизни, которые будущие летописцы внесут в величественную книгу царствования Николая I, записываются малограмотной рукой в камер-фурьерский журнал:

«1836 года, месяц Ноябрь. Присутствие их величеств в собственном дворце. Вторник 3-го. Его величество принимал с докладом…»

Будущий историк, не ограничившись этим журналом, мог бы, конечно, заглянуть и в Государственный совет или в министерские кабинеты, где созидалось, по велениям императора, благоденствие России. Мог бы присутствовать на вахт-парадах и разводах караулов. Он мог бы побывать в старинных особняках, прославленных своей архитектурой и знатными именами хозяев.

Но что интересного можно было бы узнать, например, в доходном доме княгини Волконской, в квартире, которую снимает камер-юнкер Пушкин?

Хозяин дома сидит в своем кабинете. Дел у него по горло, но отнюдь не тех, которыми следует заниматься человеку, носящему придворное звание.

Важнейшее среди этих дел – выпуск нового номера журнала. Участь «Капитанской дочки» решена: она явится перед читателями в книжке «Современника»… Но какое до этого дело истории? Должно быть, суждено этому журналу кануть в Лету: сам издатель, теснимый нуждой, определяет выход новой книжки «Современника» всего в девятьсот экземпляров…

А за стенами кабинета, в котором ведет бой с судьбой издатель-журналист, вовсе нет ничего примечательного. Хозяйке дома, по-видимому, нездоровится. По легкому недомоганию она не выходит из спальни. Но что же в этом удивительного в ненастный ноябрьский день?

В детской идет своя жизнь. Там все шумят, а кто-то плачет громким, басовитым плачем. И тотчас раздается другой голос, звонкий и наставительный:

– Перестань, сейчас же перестань, иначе отдам тебя медведю!

То Машенька успешно применяет воспитательные меры, заимствованные у нянек. Но плач продолжается. Через гостиную пробегает Александра Николаевна и скрывается в детской…

Нет, ничего достопримечательного не происходит в доме княгини Волконской, в квартире, занятой камер-юнкером Пушкиным. Никуда не поедут сегодня ни хозяин, ни хозяйка дома.

Александр Сергеевич занят по горло: и так не успеет он приготовить к сроку декабрьскую книжку «Современника».

А куда ехать Наталье Николаевне? Если бы она что-нибудь могла понять! Что скажут теперь в свете? И опять нет покоя Наталье Николаевне.

От барона Жоржа Дантеса-Геккерена никаких известий нет…

Вечер вступает в свои права. Не хватило сил у солнца, чтобы рассеять зыбкий полумрак, висящий над городом. Теперь снова простирается над ним ночная мгла. Она отступает только там, где яркий свет льется на улицу через зеркальные стекла парадных подъездов. К подъездам несутся кареты. Из карет вытягивается то стройная нога молодой красавицы, то гремучая ботфорта, то дипломатический башмак…

Балы давались в аристократических особняках и в иностранных посольствах. Впрочем, парадных огней не было в голландском посольстве. Посланник встретил день в глубоком волнении и в полном одиночестве.

Когда он очнулся, в кабинете было снова темно. Дрожащей рукой барон Луи зажег свечи. Снова сел в кресло и глядел на разгорающиеся огни без всякой мысли.

Дантес поехал к Карамзиным и был встречен радушно, как всегда. Многие обратили внимание на его томную бледность – результат перенесенного недомогания. Но кому бы пришло в голову, что этот молодой человек в самые ближайшие дни явится здесь женихом Екатерины Гончаровой?

Впрочем, задуманное сватовство непременно состоится. Нет для него никаких препятствий. Чем больше раздумывает Дантес, тем надежнее кажется ему избранный путь.

Очень скоро примирится с неожиданностью и старый барон Геккерен. Кто знает, может быть, именно эта женитьба обратит на Жоржа милостивое внимание монарха? В кабинете голландского посланника чуть ярче разгорелись, пожалуй, огни свечей…

Жизнь великосветского Петербурга отражалась в гласных и тайных документах, в слухах и в сплетнях, в потаенных мыслях и хитро заплетенных интригах.

Кропотливая старуха история собирает для своей надобности всякое: исписанную страницу камер-фурьерского журнала и лоскут министерского распоряжения, писанного рукой равнодушного писца; она не гнушается афишкой, на которую не обратили никакого внимания современники, заглядывает в мемуары, на которых совсем выцвели чернила. Она собирает клочья мелко изорванных писем и гадает по этим клочьям о событиях, которые, может быть, станут важнейшими для потомков. Ничем не гнушается памятливая старуха, даже мелкой заметкой газетного хроникера.

Но сколько бы ни рылись историки, тщетно будут пытаться они разгадать, – если понадобится, конечно, – чем был занят в эти дни чистокровный Рюрикович, князь Петр Владимирович Долгоруков.

По внешнему виду этот конверт ничем не отличался от остальных. Тот же отчетливый штемпель: «Городская почта. 1836. Ноября 4. Утро». Но адрес был написан либо малоопытной, либо нарочито измененной рукой – строчки резко кривили.

Разбирая свежую почту, Пушкин недоуменно повертел конверт в руках и не торопясь вскрыл. На небольшом листе плотной бумаги было написано по-французски каллиграфически выведенными полупечатными буквами:

«Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в полном собрании своем под председательством достопочтенного магистра ордена его превосходительства Д. Л. Нарышкина…»

Что за чепуха? Александр Сергеевич уже хотел было отбросить нелепый листок, но в глаза бросилось продолжение:

«…единогласно избрали господина Александра Пушкина коадъютором великого магистра ордена рогоносцев и историографом ордена. Непременный секретарь граф И. Борх».

Чепуха оборачивалась мерзкой грязью. Взгляд еще раз упал на четко прописанную фамилию великого магистра ордена рогоносцев. Фамилия Нарышкина раскрыла едва завуалированный смысл пасквиля.

Гофмаршал высочайшего двора Дмитрий Львович Нарышкин, доживавший свой век дряхлой развалиной, был в свое время официальным мужем столь же официальной любовницы императора Александра I. И сама Мария Антоновна Нарышкина, променявшая после многих лет открытой связи привычную благосклонность царя на горячие чувства молодого флигель-адъютанта, все еще странствовала где-то по белу свету.

Эта скандальная история не была забыта. Авторы «диплома», избрав имя пресловутого мужа, угодливо уступившего красавицу жену императору Александру Павловичу, теперь именовали Пушкина коадъютором, то есть соправителем, Нарышкина по ордену рогоносцев. Смысл игривой шутки был совершенно ясен: в ней крылся клеветнический намек на связь жены Пушкина с царствующим императором Николаем Павловичем.