Алексей Новиков - Ты взойдешь, моя заря!

Шеф жандармов приступил к очередному докладу и внимательно наблюдал за венценосцем. Аудиенция, назначенная писателю для вручения монаршей награды, была новшеством неслыханным. Даже Фаддей Булгарин получал знаки монаршего благоволения не иначе, как через графа Бенкендорфа. «Черт их знает, этих сочинителей, – размышлял Бенкендорф, продолжая доклад. – Впрочем, за Загоскина можно быть спокойным: он принадлежит к лагерю коренных московских патриотов».

– А насчет университетских, ваше величество, – шеф жандармов возвысил голос и обстоятельно доложил полицейские известия, как нельзя более отвечавшие только что полученным от монарха указаниям.

Были ли известия, докладываемые царю, действительно получены от московской полиции или явились они плодом вдохновения искусного докладчика, осталось тайной. Но в том и заключалась сила шефа жандармов, что царь никогда не мог застать его врасплох. Николай слушал с живейшим вниманием. «Прав, всегда прав верный Бенкендорф», – думал он. А Бенкендорф, заключая доклад, снова вернулся к назначенной аудиенции:

– Монаршее благоволение, которым вашему величеству благоугодно осчастливить господина Загоскина, покажет всем благомыслящим, кого следует считать первым писателем России.

Император милостиво отпустил верного слугу; мысли шефа жандармов прояснились.

Его величество не зря сказал, что он окажет особую милость этому сочинителю, в поучение прочим писакам. Писаки немало огорчают монарха. Который уже год докучает ему со своей трагедией о царе Борисе шалопай Пушкин! Куда как хорошо щелкнуть его по носу Загоскиным!

В назначенный час Михаил Николаевич Загоскин, предварительно обласканный шефом жандармов, предстал перед царем.

– Ты исполнил долг русского, – сказал писателю Николай.

– Вера в бога и преданность монарху всегда руководят скромным моим пером.

На широком лице Загоскина было разлито чувство благоговейного умиления. Он отвесил царю поясной поклон, коснувшись по древнему обычаю рукою долу.

– Знаю и благодарю, – продолжал император, – и в пример прочим награждаю.

Царь взял со стола футляр, в котором сверкал бриллиантовый массивный перстень, и вручил его писателю.

– Не на примерах своеволия народного, как думают некоторые, но на добродетелях первенствующего сословия России должно воспитывать верных слуг престола.

– Всемилостивейший и пресветлый государь! – отвечал Загоскин. – Москва от прадедов гордится любовью к монархам. Милостивое внимание венценосца всегда будет счастьем и утешением твоему верному слуге. Дозволь, великий государь, открыть перед тобою и скорбь русского сердца.

– Говори!

– Не жалуюсь на жребий мой, великий государь. Вся просвещенная Россия почтила вниманием мой скромный труд. Но каково же слушать мне наветы некоторых клеветников, будто возвел я в герои романа изменника отечеству! Но изменник ли тот, кто и в заблуждении превыше всего хранит крестное целование, данное царю?

– Так, – перебил довольный Николай. – Именно эта мысль отличает твое сочинение от многих бесполезных и пагубных писаний.

Монарх внимательно присматривался к сочинителю, который потрафил его желаниям. Чем больше будут подражать верноподданные этому рыцарю присяги, тем меньше хлопот с ними будет шефу жандармов.

– Каковы же ныне твои помыслы? – спросил император.

– Прославленный поэт наш Василий Андреевич Жуковский советует мне писать роман о 1613 годе, в коем был бы начертан лик богоизбранного предка твоего Михаила Романова, а у подножия трона – смерд Иван Сусанин, которому выпала счастливая доля умереть за царя… – Писатель смиренно прервал речь, чтобы дать высказаться монарху: может быть, и совет Жуковского идет с высоты престола?

– А твое мнение? – заинтересовался Николай.

– С благодарностью приемлю совет, но не дерзаю исполнением. Кто достоин начертать священный лик Михаила? А без этого не будет истины: не в деянии Сусанина, но в величии первовенчанного Романова видим мы милость всемогущего к России.

Простодушный писатель говорил с сердечным увлечением, едва смея поднять глаза на самодержца. Но как только вскидывал он свои узкие подслеповатые глаза, в них светился все тот же настойчивый вопрос: надо ли понимать совет царедворца Жуковского как желание самого царя?

– Не буду тебя неволить, но чем же послужит престолу твое перо?

– Если поможет бог, – отвечал Загоскин, – хочу прославить Александра Благословенного – победителя Наполеона. Немало кривотолков идет среди наших пустословов. Кричат о народе, о народной войне, – но что народ без дворянства? Не первенствующее ли сословие, мудро направляя усилия простолюдинов, выполнило волю августейшего и приснопамятного брата твоего, великий государь! Бог и царь предуказали, – торжественно закончил Загоскин, – благородное дворянство отразило врага…

Аудиенция затягивалась. Чем больше говорил Загоскин, тем благосклоннее становился царь.

– Трудись, – сказал он, отпуская писателя, – и помни о моем неизменном к тебе благоволении.

В тот же день Николай Павлович поведал приближенным:

– Сегодня я видел сочинителя, на которого возлагаю надежды.

А московские литераторы, едва разнеслась весть о высочайшей милости, которой удостоился Загоскин, ахнули от удивления и зависти. Прямее всех высказался, как всегда, профессор Погодин.

– Мог бы я лучше написать, да не написал!

Профессор истории, охочий до словесности, не хуже Загоскина понял, что самодержавие, учинившее расправу над декабристами, требует своего прославления в искусстве.

Аудиенция автору «Юрия Милославского» была воспринята как призыв, обращенный с высоты престола. Только ленивые не брались теперь за историю, бесстыдно беля и румяня ее, словно блудницу.

В петербургском театре уже шла скроенная по роману Загоскина пьеса, в которой еще чаще восклицал Юрий Милославский: «Я целовал крест царю! Бог накажет клятвопреступников!»

Следом за промышленниками пера двинулись предприимчивые фабриканты: они выпустили женские шейные платки с изображением древнего боярина, ставшего героем дня.

Успех Загоскина был невероятный. Сам Пушкин, в числе первых получивший книгу от автора, ответил ему вежливым письмом. Однако поэт сослался лишь на похвалы Жуковского и иронически заключил отзыв о «Юрии Милославском»: «Дамы от него в восхищении».

Упоенный славой Загоскин вряд ли понял эту тонкую иронию. Пушкин выступил и с рецензией в «Литературной газете». Однако он не обмолвился ни единым словом о центральном персонаже романа. Более того – Пушкин утверждал, что дарование заметно изменяет господину Загоскину, когда он приближается к лицам историческим.