Алексей Новиков - Ты взойдешь, моя заря!

Не одумается ли теперь боярин-перемёт? Ничуть! Снова ответствует Юрий Милославский, что он целовал крест королевичу Владиславу. Он не может присоединиться к ополчению. Бог непременно покарает клятвопреступника.

Видя такую верность присяге, Кузьма Минин утирает обильные слезы умиления, а герой излагает дальнейшие свои мысли. Он, боярин, не будет воевать за освобождение родины. Он удалится в монастырь…

И снова льет слезы умиления Кузьма Минин, видя готовность молодого воина помочь отечеству в тяжелый час… Так изобразил писатель народного вождя.

Так вошел в русскую литературу с «Юрием Милославским» новый герой – рыцарь присяги, данной венценосцу. Так присягой царю оправдал романист измену отечеству.

Но роман, извративший историю 1612 года, оказался как нельзя более кстати в 1830 году. Идея святости и нерушимости присяги, данной царю, была очень полезна для подданных Николая Павловича. Недаром журнальные сороки, перелетавшие по московским гостиным, стрекотали без умолку: «Истинно русский, истинно народный роман!»

Роман читали в Москве и в Петербурге. Он расходился по всей России.

Михаил Глинка получил московскую новинку от Мельгунова. Против обычая, в его письме не было никаких комментариев. Николай Александрович писал о необыкновенном успехе писателя, и только между строк чувствовалось какое-то смущение. А Глинка, памятуя о бездарной поэме «Пана Твардовского», не очень заинтересовался пухлым романом.

Из окон верхних комнат новоспасского дома виднелась церковь и кресты на могилах – памятники славного и тяжкого 1812 года. У Михаила Глинки было много времени, чтобы в уединении перелистать подлинные страницы прошлого. Он любил часами сидеть в опустевшей Полиной светелке. Вспоминал давние часы, когда горячо, но смутно излагал Поле будущие замыслы. Именно в этой светелке прозвучал когда-то его страстный вопрос: «Где они, российские герои?»

Жизнь давно ответила музыканту: героическому народу должно служить русское искусство.

А роман, присланный из Москвы, каждой строкой свидетельствовал о том, что у народа пытались отнять всю героическую его историю. Едва промелькнут в романе шиши-партизаны, что били развоевавшихся панов на всех русских дорогах, тотчас пышет на них злобой господин Загоскин:

– Грабители! Под хмелем никого не разбирают!

– От этих русских налетов и православным житья нет!

Появляется в романе новое действующее лицо – запорожец Кирша. Теперь по-свойски расправится сочинитель и с запорожцами и с Запорожской Сечью, от которой даже в преданиях веет духом вольности.

– Захотел ты совести в этих чертях запорожцах, – говорят действующие лица романа. – Они навряд ли и бога знают, окаянные!.. Он отца родного продаст за чарку горилки…

И заметьте: не сам Михаил Николаевич Загоскин это говорит, не от себя: все это вложено в уста простых русских людей. Авось им-то поверит неискушенный в истории читатель.

– Хотя я и запорожец, – в свою очередь кается в романе Кирша, – но в гайдамаках никогда не бывал. – Иными словами, никогда, мол, не воевал он за вольную родную Украину, сохрани его бог от такого греха!

Так оклеветал Загоскин и русских и украинцев, действовавших в 1612 году.

Глинка дочитал московскую новинку и опять подолгу сидел в опустевшей Полиной светелке. Глядя на могильные кресты, думал: и словесность и музыка только тогда станут истинным искусством, когда в героическом прошлом народа раскроют его немеркнущее будущее.

Впрочем, отставному титулярному советнику был свойственен здравый учет сил и обстоятельств. Будущие сражения в музыке зависели прежде всего от здоровья воинствующего музыканта, иными словами – от поездки в теплые края.

А батюшка Иван Николаевич не сдавался. Он возил в Новоспасское всех встречных медиков. Медики рекомендовали разные снадобья, но насчет путешествия высказывались неопределенно: больной и в самом деле был очень слаб.

Но не таков был Михаил Глинка, чтобы отступиться. Вечерами, когда сидела у него Евгения Андреевна или сам он мог дойти до ее комнат, разговор всегда возвращался к путешествию.

– Намедни опять толковала я с отцом, – рассказывала сыну Евгения Андреевна, – боится папенька отпустить тебя в таком состоянии.

– Можно попутчика найти.

– Так-то оно так. Да разве будет ходить за тобой чужой человек, коли еще пуще занедужишь на чужбине?

– Надобно, маменька, рискнуть. Сколькие годы прахом у меня идут! Лучше смерть, чем такая жизнь.

– Полно господа гневить, – строго перебила Евгения Андреевна. – Неужто только света в окошке, что теплые края… А может быть, ты все свое путешествие задумал, чтобы к музыке твоей поближе подобраться?

– Не удержусь, конечно, – с улыбкой ответил сын.

Коротая с матерью зимние вечера, Глинка охотно рассказывал ей о тех путешествиях, которые он мысленно уже совершил в разные царства музыки.

– Мне бы теперь глянуть, как вся эта музыка в натуре существует, – мечтал Глинка, – да как она с жизнью перекликается, а главное – посмотреть, как тамошние музыканты от жизни учатся, – только, пожалуй, и всего! – Он заканчивал свою речь и снова садился подле матушки, ласкаясь, как дитя.

– Вот и выходит, что папенька прав: за музыкой поедешь, неуемный, – с притворной суровостью корила любимца Евгения Андреевна.

– Все это я только по пути прихвачу, – с хитрецой отвечал сын и продолжал с неожиданной твердостью: – Только по пути прихвачу, голубчик маменька, а дорога моя не там лежит. Сказывал я вам и вновь повторю: ни немцем, ни французом, ни итальянцем не стану. Но если не поеду в теплые края, тогда угаснет последняя моя надежда.

Глинка уходил к себе и снова начинал свои путешествия. Больше всего играл Баха, потом обозревал творения Моцарта, Бетховена… Как путешественник, готовясь к странствию, с жадностью читает книги о неведомых странах, так и молодой музыкант снова беседовал с великими путеводителями. Будущему путешественнику предстояло решить главный вопрос: с какой полнотой отражается в европейской музыке жизнь народов?

Время пошло к весне. Иван Николаевич Глинка затащил в Новоспасское давнего знакомца, уважаемого доктора из Орла. Но именно этот более всех уважаемый медик категорически объявил, что без путешествия в теплые страны не будет облегчения больному. Тогда Иван Николаевич наконец сдался.

– Куда же ты поедешь, друг мой? – спросил он.

– В Италию, – отвечал Глинка. – По моему соображению, нет более благоприятной по климату страны.

Начались приготовления к отъезду. Батюшка никак не хотел отпустить больного без надежного спутника. И тут Михаил Глинка заявил, что наиболее подходящим спутником мог бы быть для него петербургский певчий Иванов.