Жозеф Кессель - Всадники

Еще мгновение, и она лежала возле него. Он тут же порвал на ней платье и через одну из прорех вонзился в нее, как убийца, глубоко, до упора, вонзающий кинжал в живот своей жертвы.

От неожиданности и боли Зирех громко закричала. На лице Уроза появилась волчья ухмылка. «Кричи, кричи, – выдавил он сквозь сжатые, неподвижные губы. – Кричи! Главная боль у тебя еще впереди».

Для утоления своей страсти, своих звериных немыслимых желаний у него были руки и чресла чопендоза, зубы, способные разгрызть большие бараньи кости, ногти и пальцы, которыми удерживал он, как тисками, туши обезглавленных козлов. Он превратился в изобретательного палача, опьяненного страданиями своей жертвы. Все, что только могло причинить ей боль, доставляло ему наслаждение. Он получил абсолютное право изничтожать скромность, чистоту, стыд, радуясь страданиям обесчещенного тела. И еще право всеми своими фибрами, клетками, капиллярами, мозгом костей получать безграничное, нечеловеческое счастье с помощью своей все возрастающей жестокости.

А Зирех не переставала кричать. И с каждым ее криком на Уроза накатывала новая волна все более упоительной ярости, и он, вдохновляемый ею, искал и находил все более изощренные способы мучить. Его, конвульсивно спустившего веки, так как он не хотел ничего потерять из огня и мрака, населявших его адский рай, несло с вершины на вершину и из одной бездны в другую.

А потом, от долгой игры с этими жгучими, черными колдовскими образами в сознании Уроза накопилась какая-то усталость. Ему уже стало мало просто причинять унижение и боль. Захотелось насладиться зрелищем. Он открыл глаза и, увидев лицо Зирех, сперва обрадовался. Растянутый, разверстый, разорвавшийся от собственного крика рот – это было то, на что он и надеялся. Но радость Уроза длилась недолго. Почему на этом лице, опрокинутом под ним, ничто не соответствовало мученическому выражению рта? Почему щеки, лоб, виски озарял идущий откуда-то изнутри радостный свет? Почему кожа стала такой необыкновенно красивой, гладкой, вибрирующей от счастья? Откуда это выражение священного безумства? И этот взгляд, сияющий, как в момент наивысшего блаженства?

Непрекращающиеся крики Зирех вдруг приняли, в ушах Уроза, иное звучание и смысл. Он вспомнил, что уже слышал этот безумный голос, – только более сильный, более отчаянный – в ту ночь, у костра, в лагере малых кочевников.

Урозу стало нестерпимо больно, нестерпимо обидно. Никто и никогда так его не обманывал, не разыгрывал, так не глумился над ним. Он принял за крики страдания ее песнь сладострастия. Ему хотелось предать жестоким мучениям невинную девственницу и даже верилось, что это получилось, а на самом деле он лишь порадовал бесстыжую девку.

Белая пена выступила в уголках его губ, он стал искать на ее теле самое уязвимое место. Нашел на груди у нее шрам, оставленный кнутом Хайдала. Там уже появилась свежая, совсем еще нежная кожа. Уроз вонзил в нее ногти и с силой надавил и провел ими до конца шрама. Живот Зирех подпрыгнул так, что подбросил Уроза, а рот превратился в сплошное зияющее мучение. Но крик, вырвавшийся из груди ее, хотя и был сильнее и пронзительнее других, выражал в то же время и еще большую радость сладострастия.

Тогда Уроз схватил Зирех одной рукой за волосы, другой – за горло, стукнул головой о землю и прорычал:

– Тебе не больно?

– Смертельно больно, – пробормотала она.

А восторженной улыбкой, на секунду соединившей ее губы, попыталась сказать, – но как, как все это высказать – попыталась сказать: «О всадник, охваченный жаром, покрытый слоем пыли, пропахший гноем, о победитель яда, диких псов и неприступных гор, о шелковокожий господин этого замка, о властитель души моей, бей, кусай, сдирай кожу с меня, недостойной! Чем больше будет твоя радость, тем больше возрадуюсь и я».

И подумав так, кочевница, упоенная своим унижением, еще азартнее отдалась бездонным наслаждениям своего полубога. А Уроз, не понимая, что он и она, так тесно связанные друг с другом, несут в себе противоположные заряды, дал еще большую волю своему варварству. И чем больше он ее мучил, тем больше разжигал и удовлетворял ее плоть. Ему подумалось: «Она берет реванш за все свои поражения. Только смерть может остановить эту ее нескончаемую победу».

Пальцы Уроза уже сжимали горло кочевницы, когда от шеи и до крестца, по всей его спине пробежала обжигающая молния. Насытившееся, размякшее тело Уроза отделилось от Зирех. Какое-то время он ничего не чувствовал, ни о чем не думал. Потом услышал ровное, блаженное дыхание. Не шевелясь, он произнес шепотом, в котором слышались одновременно и угроза, и мольба:

– Уходи! Скорее!

Зирех и на этот раз шла к выходу, пятясь. Но голова, возвышавшаяся над ее почти голым, истерзанным телом, сидела гордо, как у королевы.

Старый слуга по-прежнему сидел на корточках у стены юрты, когда Зирех прошла мимо него. Не подняв головы, он продолжал жалобным голосом нанизывать слова бесконечной песни. От ствола дерева, стоявшего возле юрты, отделился Мокки.

Теперь он был вымыт. Чистое лицо носило на себе следы испытаний и мучений, выпавших на его долю. Кости выпирали наружу. Землистого цвета кожа свисала, словно подвешенная на острые скулы. Раскосые глаза ничего не выражали. Одет он был все в тот же чапан, из которого давно уже вырос. Из рукавов вылезали худые руки. Он был похож на быстро выросшего подростка.

– Чего тебе? – спросила Зирех.

Понял ли Мокки, что она сказала? Он с испугом разглядывал раны, кровоточащие полосы, царапины, следы укусов на теле и на лице кочевницы. Она выпрямилась и развела плечи, выставляя напоказ следы мучений. Громко сказала:

– Это Уроз.

– Знаю, – кивнул Мокки. – Я слышал.

Спокойная гордость светилась в глазах Зирех, один из которых опух от ударов и был открыт лишь наполовину. Она повторила вопрос.

– Чего тебе надо?

– Хочу уехать с тобой, – ответил Мокки. Зирех сделала движение, показывающее, что она продолжает свой путь. Мокки попытался удержать ее за платье. Кусок ткани остался у него в руке. Он встал перед ней и умоляющим голосом сказал.

– Послушай, нет, послушай, клянусь Пророком. Я буду работать… У нас есть Джехол. Мы сделаем с ним, что ты захочешь.

Зирех не отвечала. У Мокки появилась надежда. Брови кочевницы собрались в одну черту. Привычное выражение хитрости и жадности вернулось к ней. Рваная, исцарапанная, с подбитым глазом, она являла собой картину самого наглого бесстыдства.

«Заставлю его продать лошадь… заберу себе деньги… и в первую же ночь убегу», – думала кочевница. Мокки боялся шевельнуться, боялся дышать. В наступившей тишине до Зирех донеслись бесхитростные слова старого конюха: