Жозеф Кессель - Всадники

Гуарди Гуэдж забыл о Турсуне. Он вспоминал древние легенды и прекрасные стихи о любви. Временами произносил вполголоса целые строфы.

И тогда Турсун кивал головой. Он узнавал и не удивлялся этому. От Каспийского моря до Индии веками распевались и декламировались эти знаменитые стихи, будь то под навесами базаров или на собраниях утонченных поэтов, в семейном кругу или у костров в степи. Они становились достоянием и ученого, и бродячего певца, и обездоленного пастуха. Даже женщины в заброшенных горных кишлаках знали наизусть длиннейшие поэмы.

– Фирдоуси, – шептал Турсун.

Или:

– Хайям.

Или:

– Хафиз.

Наконец Гуарди Гуэдж кончил декламировать и открыл глаза. Степное небо переливалось звездами. Лицо Турсуна в свете фонаря походило на деревянную скульптуру.

Гуарди Гуэдж с мягкостью в голосе сказал:

– Это колдовство любви, о чопендоз, существует во всех людях и для всех.

Гуарди Гуэдж оперся на стол, чтобы лучше разглядеть Турсуна.

– Айгыз тебя не ждала и не надеялась увидеть.

Но ты вошел в ее дом. И она поняла, что всегда считала тебя самым давним и самым дорогим другом.

Турсун хотел ответить.

– Нет, послушай, – остановил его Гуарди Гуэдж. – Для тебя она уже давным-давно никто. А для нее ты по-прежнему супруг, прекрасный и единственный, суженый на веки веков.

– Женщины, – проворчал Турсун.

– Женщины, – повторил Гуарди Гуэдж, но с совсем иной интонацией.

И в нем опять запела кафиристанская колыбельная. Он дал ей прозвучать в нем и продолжал.

«Турсун беспокоится обо мне, Турсун меня защищает», – подумала Айгыз и почувствовала себя счастливой. А ты, рассказав о своем голоде, сделал еще больше. Ты вернул ее в те годы, когда ее руки работали, чтобы тебя покормить, одеть тебя… Сегодня вечером каждая секунда твоего присутствия была для нее бесценным даром. И все же она отправила тебя ужинать. Она опять о тебе заботилась.

– Женщины, – проворчал Турсун.

– И не только они, – возразил Гуарди Гуэдж.

Он сделал еще несколько глотков чаю и продолжил:

– Верь мне, о чопендоз, чтобы не задохнуться в собственной шкуре, каждый должен чувствовать, что он нужен другим.

– Я ни о ком не забочусь и чувствую себя хорошо, – сказал Турсун.

– В самом деле? – спросил Гуарди Гуэдж. – А что с тобой станет, Главный Конюший, если тебя вдруг освободят от работы с лошадьми? Твое сердце по-прежнему будет таким же горячим и здоровым?

– Тут надо подумать, – сказал Турсун.

Он мысленно увидел перед собой лошадей, ожидавших его в конюшнях Осман-бая, жеребят, плохо стоящих на ногах в первых своих играх, великолепных жеребцов, выращенных для жестоких испытаний… Ту большую кобылицу, глаза которой умоляли: «Вылечи меня», а потом, когда он спас ее, сияли благодарностью.

И ему так захотелось повидать их всех, что он почувствовал, как его старая кровь (еще более старая, чем у Айгыз, невольно подумалось ему) закипела, будто он вдруг помолодел. И говорило в нем не чувство ответственности, не жажда наживы, не страх перед хозяином. В этих гривах, в этом ржании, в этих влажных взглядах он хотел увидеть свои заботы, свой уход, свой успех, и почувствовать свою гордость и свою власть, – все, что составляло его жизнь. Ибо ведь в самом деле стоило ли жить, если бы не эти четвероногие, его подопечные?

– Это всего лишь животные, – подумал вслух Турсун.

– Пожалуйста, утешай себя таким образом, если хочешь, – сказал Гуарди Гуэдж. Я знаю, ты очень сильный человек, о Турсун… Только вот бывают дни, когда и самый сильный, и самый слабый нуждается в помощи и хочет любить эту помощь. Человеку важно быть то покровителем, то находиться под чьим-то покровительством.

Кулак, тяжелый, как обломок скалы, опустился на стол рядом с лампой.

– Только не для меня, – произнес Турсун.

– Ты уверен? – не согласился с ним Гуарди Гуэдж.

Голос его был слаб, как усталое дыхание. Его одежда свисала со всех сторон так, будто в ее складках не было никакого тела. От лица остались лишь кости, да и те хрупкие, как тонкое стекло. Турсун со страхом подумал: «Аллах всемогущий, вот сейчас он и скончается… Аллах всемогущий, я не хочу этого». Он с каким-то суеверным страхом вдруг понял, какую огромную помощь он попросил у Гуарди Гуэджа и получил от него с того вечера, когда они вместе молча любовались сперва закатом солнца, а затем восходом луны и тем, как оба светила застыли на небосклоне, уравновешивая друг друга. И его кулак в свете лампы размяк, превратился в подобие мягкого корневища.

Они лежали рядом под куполом юрты. Время от времени топчан скрипел.

– Ну, а тебе, Пращур, – спросил вдруг Турсун, – если тебе понадобится помощь, кто тебе окажет ее?

– Домбра, – ответил Гуарди Гуэдж.

Турсун помолчал немного, потом снова спросил:

– Ты, который угадываешь все наперед, скажи, как тебе кажется, Уроз победил в Королевском бузкаши?

И опять Гуарди Гуэдж ответил вопросом на вопрос:

– В этом ли состоит, о Турсун, твое истинное желание?

Турсун с Гуарди Гуэджем, сидевшим на крупе лошади у него за спиной, были уже на землях Осман-бая, когда им встретился устремившийся им навстречу всадник. Турсун узнал одного из своих конюхов.

– Мир тебе, Главный Конюший, – сказал он. – Я как раз направлялся к твоей юрте.

Гуарди Гуэдж увидел, как напряглись сразу плечи и спина Турсуна.

– Что, пришли какие-нибудь новости? – спросил он.

Саис, теребя гриву своего коня, быстро произнес:

– Не все.

– Тогда говори, – грубо сказал Турсун. – Что там с Урозом?

– Аллах не был милостив к нему, – промолвил саис, опустив глаза. – Но…

– Молчи, – сказал Турсун. – Где гонец?

– Спит у нас в конюшне, – ответил саис.

– Иди быстро и разбуди его, – приказал Турсун. – Хочу все услышать только от него.

Всадник исчез за зеленой стеной деревьев, а Турсун выругался. Потом быстро проговорил:

– Позор на свою голову, бездарный сын, базарный чопендоз! Ты проиграл в первом бузкаши в честь короля, хотя ни твой отец, ни отец твоего отца, ни дед твоего отца никогда не терпели поражения на крупных скачках.

Он умолк, почувствовав прикосновение руки Гуарди Гуэджа к своей шее:

– Ты страдаешь, Турсун? – спросил сказочник.

– И буду страдать до самой смерти, поскольку задета честь моего рода, – ответил Турсун.

– А за себя самого тоже страдаешь? – спросил Гуарди Гуэдж.

– После подумаю, – ответил Турсун.

Интонация его голоса была угрожающей. Он резко наклонился вперед, как будто хотел распутать поводья, но на самом деле, чтобы не соприкасаться больше с Гуарди Гуэджем. Эти невесомые руки, этот беззвучный голос вдруг стали ему невыносимы. Вот уже неделю он из-за них казался себе нерешительным, глупым, встревоженным, находящимся не в ладу с самим собой. Но хватит. Он вернулся на свою территорию. К своим корням. Теперь он мог отличить истину от лжи, приличное от недостойного.