Жозеф Кессель - Всадники

На какое-то мгновение Турсун почувствовал себя голым в средоточии всех устремленных на него взглядов, почувствовал себя выставленным на обозрение любопытных – со своим усталым телом, со своими поврежденными суставами.

«А если я поскользнусь, – подумал он, – или сорвусь… или плюхнусь, как мешок… В моем возрасте никто не стал бы подвергать себя такому риску».

При этой мысли он ощутил такую горделивую, такую чудесную радость, что она оторвала его от земли и вознесла вверх. Тело его стало невесомым. Все суставы, от ступней до шеи, стали послушными. Одним махом Турсун оказался в седле, держащим уздечку в руках, безмерно довольный, что точно рассчитанное, уверенное движение вернуло его в лучшую пору его жизни.

Неважно было, что конь под ним пытался вздыбиться и понести. Против этой лошадиной страсти на стороне Турсуна были его вес, масса его тела, подобные тискам колени, железная хватка рук и весь его опыт. Конь почувствовал это, причем настолько быстро, что это даже разочаровало Турсуна. Он бы хотел вступить в схватку с непокорным, ретивым жеребцом, чтобы проявилась в полной мере сила, чудесным образом омолодившая и кровь, и весь его организм. Ему захотелось удилами и шпорами спровоцировать бунт слишком быстро смирившегося жеребца и продемонстрировать все свое мастерство дрессировщика, давно уже им не применяемого. Но он вовремя вспомнил о своем положении и о своих семидесяти годах. Не мог же он перед подчиненными, отлично понимающими, что возникает естественно, а что является трюкачеством, пусть даже самым ловким, не мог же он заниматься акробатикой, как какой-нибудь безусый чопендоз. Сопровождаемый почтительным гулом одобрения в связи со смирением коня, Турсун шагом выехал из загона и медленно поехал дальше. Все мускулы жеребца страдали от этой медлительности, воспринимаемой им как насилие. Но и старый наездник страдал от нее не меньше.

Когда они отъехали подальше от имения, перед ними на востоке открылась степь, такая бесконечная, что впору закружиться голове. И тогда Турсун пригнулся к трепещущей холке коня и прямо в ухо ему издал переливчатый, пронзительный и такой долгий крик, что он, казалось, заполнил собой все пространство до горизонта и даже дальше, сотрясая небо и землю.

Конь рванул вперед и понесся, как бешеный. Турсун был готов к этому. Этого он и хотел.

Вот это была скачка! Никогда прежде Турсуну не удавалось добиться такой стремительности. Тысячи раз скакал он галопом по этим местам. Но то было привычное исполнение своего долга, своего права. А на этот раз он скакал вопреки своему возрасту, вопреки своему утратившему гибкость телу, и это была скачка, посланная ему самим небом, Аллахом. Судя по всему, последняя: чудеса на то они и чудеса, чтобы не повторяться. И коль скоро это была последняя скачка, она стала самой прекрасной в его жизни, самой драгоценной.

Из-под копыт поднимался горький запах полыни, настолько пьянящий, что в нем смешались все остальные ароматы степи, которыми дышал Турсун на протяжении многих-многих лет. Встречный, идущий от самого горизонта ветер, казалось, обдавал его лоб свежим дыханием всех утренних зорь, которые он видел в своей жизни.

Зубы его крепко сжимали кожаное плетение нагайки, рукоятка которой болталась возле его плеча. Заслуженная нагайка. Более древняя, чем он сам. Единственный подарок отца, с медной отделкой, более толстая и более жесткая, чем нынешние со свинцовыми шариками, более крупными, чем делают теперь, на конце каждого ремешка. В твердой от времени коже Турсун узнавал вкус столько раз ее орошавших пота, пены и крови.

«Ты уйдешь со мной в могилу, – думал Турсун. – Ну а пока, раз уж выдалось такое утро, такой праздник, то пой, моя дорогая, пой, моя жестокая нагайка».

Выхватив из зубов плетку, он взмахнул ею над головой, к светлому небу. Опускать ее не понадобилось. Одного свиста оказалось достаточно. Конь и так ускорил свой галоп.

– Вот видишь, видишь, – кричал Турсун. – Всегда можно сделать больше, чем кажется возможным.

Он слегка коснулся ремешком бока лошади. Потом еще и еще, и еще раз. И при каждом прикосновении – полуласке-полуугрозе – бег скакуна набирал бешенство, набирал безумие.

«Словно горный поток… словно молния… словно орел… словно молодость», – думал Турсун, щекой прижавшись к шее коня. Лицо его было мокрым от пены, слетавшей у того с губ и ноздрей. Турсун беззвучно смеялся. Потом сжал зубы. Словно горный поток… но поток уносит деревья и подмывает берега… молния сжигает кишлаки… орел нападает на добычу… Молодость летит в будущее… А он, старый безумец…

Далеко справа показалось что-то вроде дыма. Туда и направил Турсун своего скакуна. Скоро они достигли облака пыли. Это двигалось стадо овец, а с ним три пастуха в лохмотьях и две лохматые собаки.

Кто принял решение? Молодой жеребец, только что натренированный для бузкаши, или старый наездник, отлученный от игры, в которой он был легендой. Так или иначе, но ржание лошади и улюлюканье всадника раздались одновременно, когда они бросились на перепуганное стадо.

И хотя нападение было таким лихим, что все стадо закрутилось вихрем, жеребец не поранил ни одной овцы. А Турсун сумел выбрать момент, чтобы, оторвавшись от седла, наклониться к самому крупному барану и схватить его за шею.

Когда же он выпрямился, острая боль вдруг огненным кольцом обхватила поясницу, и ему даже показалось, что он не закончит свой маневр. Однако он все же вернулся в седло, вернулся на полном скаку, с нагайкой в зубах и добычей в руке.

Горный поток… молния… орел… молодость… Всегда можно сделать больше, чем кажется возможным.

Придерживая барана у холки коня, Турсун галопом вернулся к стаду, постарался его собрать и успокоить сбившихся в группки перепуганных мохнатых овец.

Пастухи лежали, распластавшись на земле, лицом вниз, зарыв голову в траву. Зато обе собаки, опьянев от злобы, с покрасневшими от ярости глазами, явно решившие так это дело не оставлять, все кидались и кидались на Турсуна. А он обращался с ними так, как обращался бы с двуногими противниками, осыпал их бранью, дразнил, размахивал бараном то слева, то справа перед их оскаленными мордами, всякий раз вовремя отдергивая его. Жеребец делал обманные движения, крутился, лягался. А Турсун беззвучно радостно смеялся. Вдруг он почувствовал, как щиколотку что-то схватило и укололо. Одной из собак удалось укусить его. Турсун взмахнул плеткой, и свинцовый шарик на конце хлыста ударил псу прямо между глаз. Собака рухнула навзничь.

Турсун поднял коня на дыбы над пастухами, прижавшимися к земле, швырнул барана вниз так, что у того захрустели переломанные ноги, вытащил из чапана деньги и трижды кинул их из горсти на головы несчастных чабанов, прокричав: