Борис Тумасов - Кровью омытые. Борис и Глеб

— Наша любимая сестра Анна скончалась в земле скифов. Владимир взял ее силой, и потому дети князя киевского не ромеи, они скифы.

Накануне отъезда Борис пришел в собор Святой Софии. Он поражал князя своим величием и великолепием, обилием света, напоминавшего синий небесный свод, легкостью мраморных колонн, которые вверху настолько искусно суживались, что создавали иллюзию необычайной высоты храма, резьбой капителей, живописью на потолке и стенах, картинами библейской жизни, иконами, исполненными великими, но безвестными художниками. А над всем этим Христос и крест…

В соборе пахло топленым воском и стояла умиротворяющая тишина.

— В то далекое время, когда я жил в. Константинополе, я часто бывал в этом соборе, — сказал Анастас. — Здесь я впервые услышал голос Бога.

— Ты слышал голос Иисуса Христа?

— Бог триедин: Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой. А сын Божий и есть Иисус Христос… Русичи не совсем очистились от поклонения Перуну. Они не бывали в храмах, подобных этому.

— Но ты запамятовал, иерей, Господь учил, что не в храме молитва, в душе, в чистой душе…

А потом настал день отъезда. При свете факелов русичи спустились по каменным ступеням в порт, по зыбким трапам перешли на ладьи, подняли якоря и налегли на весла.

Одна за другой потянулись ладьи из бухты в открытое море. В рассвете утра в туманной полосе проглядывался Царьград. А Борис подумал, о чем были мысли его матери Анны, когда она расставалась с Константинополем, отправляясь в неведомую и далекую страну Скифь?

Шли, держась берега. С полпути потянула попутка, паруса сытно вздулись, и ладьи бежали весело.

— Будем плыть и ночами, да следите за смотровыми огнями, — сказал Любечанин. — Ино потеряете друг друга.

— Коли так дуть будет, двое-трое суток — и в Корсуни окажемся, — заметил один из ладейщиков.

Иван Любечанин оборвал резко:

— Перуна не озли. То скажешь, когда в бухту войдем.

— Не поминайте идола, язычники, — проворчал иерей Анастас.

Под скрип уключин на ладье затянули:

С других ладей подхватили:

В то утро ничего не предвещало беды, она явилась враз, упал ветер, и обвисли паруса, звенящая тишина застыла над морем. Борис ничего не успел понять, как кормчий прокричал:

— Спускай паруса, на весла! Правь к берегу!

Замолк, а рулевые уже ладьи к берегу повернули. Тут где-то в выси завыл ветер. Закричали ладейщики:

— Верхний идет! Верхний!

— К берегу, к берегу поспешай!

— Сейчас рванет!

И снова всех перекрыл голос Любечанина:

— На волну, держи на волну!

А море уже вздыбилось, хищно вцепилось в ладьи, погнало в разные стороны. Небо почернело, день превратился в ночь.

Иерей опустился на колени, закрестился часто. Борис прошептал:

— Спаси, Господи!

— Услышь мя, Боже, усмири море засветло, — приговаривал рулевой.

Ураган свирепствовал, швырял, не ведая жалости, то поднимет ладью на гребень, то кинет ее ровно в пропасть. Много лет бороздил Любечанин море, но такое случилось с ним во второй раз. Тогда из пяти ладей только и спаслась его одна. А что их ждет сегодня?

И просил кормчий Бога, чтобы не допустил гибели княжича Бориса. Уж как наказывал великий князь:

— Береги, Иван, паче ока сына моего…

Ураган как начался, так и унялся мгновенно. Гнетущая безмолвная тишина навалилась на море.

— Эге-гей! — закричал Иван Любечанин. — Слышите? И ты, Федор, и ты, Нечай, и вы, все мои товарищи!

Но никто не отозвался. И каждый из ладейщиков подумал: «Ужли погибли?» Однако вслух такого не промолвил никто.

— Куда же нас пригнало? — сам себя спросил кормчий. — Здесь станем товарищей дожидаться.

Утро встретили в тревоге. Подул попутный ветер, но Любечанин не велел поднимать паруса. К обеду увидели ладью, а вслед за ней и другую. Только тогда Любечанин сказал:

— Поднимай паруса, даст Бог, остальные сами доберутся, море им ведомо…

К Херсонесу добрались тремя ладьями. Светило солнце, будто и не было того страшного дня. В гавани, защищенной высокими башнями, плавали челны, с рыбацких лодок в плетеных корзинах выгружали на берег улов. Рыба серебрилась, трепыхалась. Любечанин, окинув взглядом гавань, сказал с сожалением:

— Не вижу.

И всем было понятно, о чем он. Зазвенели якорные цепи, и Борис с Анастасом Корсунянином первыми ступили на берег. Отслужив благодарственный молебен, они через кованые железные ворота вошли в город, ходили узкими кривыми улочками мимо мастерских и лавочек ювелиров и резчиков по камню, чоботарей и иных ремесленников. За изгородями домики из ракушечника, обвитые виноградом и плющом. Тяжелые кисти черного и янтарного винограда оттягивали плети.

Молодой княжич и иерей бродили молча, подходили к желтым городским стенам и снова возвращались к торговой площади. Анастас Корсунянин вспоминал то давнее время, когда со стены пустил стрелу в лагерь русичей; а Борис увидел ту Корсунь, какую осаждали полки его отца Владимира Святославовича, пристань и причал, куда сошла Порфирогенита Анна и где ее ожидал будущий муж, великий князь государства, какое римляне именовали Скифией…

Спустя четверо суток ладья княжича вошла в устье Днепра. Широким рукавом потянулся днепровский путь. А по обе стороны его вольно разбросались плавни, где на блюдцах воды в преддверии заморозков начали сколачиваться огромные стаи перелетных птиц. Подчас они накрывали весь водоем.

— Вишь, птица зиму чует, — заметил Иван Любечанин. — Скоро, княже, с Киевом встретишься. Бог даст, пороги минем — и обнимешь великого князя Владимира Святославовича. Он, поди, заждался.

Отчего тоскливо Борису? Это чувство преследовало княжича от самого Константинополя. Тщетно искал он на то ответ. Может, оттого, что свидание с родиной матери всколыхнуло в нем воспоминания о ней? Анна в последние годы стала как бы незримо присутствовать с ним. Борису чудилось ее дыхание рядом с собой, ее шаги.

А может, грусть Бориса еще с того дня, как Глеб отъехал из Киева в Муром? Но ведь он понимал, рано или поздно им с Глебом предстояло расстаться. Вот и Борису по возвращении в Киев надо будет уезжать в Ростов, и эта мысль тревожила его. Покинет Киев и всех, к кому он так привык, хотя Борис знал, на своем княжении все обретет свой смысл. Но на то потребуется время.

Кого из воевод великий князь выделит ему? Спросил у него, но Владимир Святославович усмехнулся:

— Настанет день, тогда и узнаешь, а пока собирайся в Царьград, чать, сам меня о том молил. Я твоему желанию уступил, ибо вижу, любопытство обуревает тебя и рано или поздно оно погонит тя в дорогу. Так пусть это случится при моей жизни. А трудность пути тебе на пользу, лучше своими очами поглядеть, чем только слышать…