Борис Тумасов - Кровью омытые. Борис и Глеб

Когда Владимир так рассуждал, то имел в виду Святополка, и то потому, что за его спиной Болеслав кружил, коварный лях…

Заводил с Владимиром разговор и Свенельд, но великий князь воеводу осадил:

— Не торопи, Свенельд. Да, по правде говоря, и не готов я. Прежде обещал Борису стол ростовский, но ноне терзаюсь. К весне определюсь. А Ростов от него не уйдет!

На подворье боярина Блуда шумно, челядь и холопы суетились Георгий воротился. Дворня отрока любила, веселый и обид никому не чинил. Боярыня Настена вокруг кружила, все расспрошала и как ездил, и что повидал. А стряпуха в поварне девок загоняла — на просторной печи варилось и жарилось, эвон как дите отощало.

Первым делом Георгию баню истопили, в дороге грязью оброс, в речке какое купание…

За стол в трапезной уселись, боярыня с сына глаз не спускает, умиляется, пригож, что надо. А Георгий на еду налегал, все метал, что ни подставляли. Блуд хмыкнул:

— Оголодал, вижу, а поумнел ли?

К концу трапезы сказал, как уже о решенном:

— Что мажару с солью пригнал, не твоя заслуга, Аверкия. По весне свою валку поведешь, да не в четыре мажары, в десяток. Наших холопов с тобой пошлю. Дорога тебе ведома, и ты в той валке старшим будешь, за все с тебя спрос.

Обмерла боярыня, охнула стряпуха. Попыталась Настена попрекнуть мужа, но Блуд по столешнице кулачищем своим железным грохнул:

— Сказываю, не седни, по теплу. И не войте, вижу, Георгий отрок удачливый, да не для меня старается, для себя. От каждой гривны рыла не воротите.

Георгий отцу не возразил, знал его упрямство. Да и когда это еще случится, до весны далеко.

В голове у него мысль родилась, а не удастся ли Аверкия склонить? Георгию не так Аверкий надобен, как Улька, тогда бы совсем хорошо, Улька ему счастье принесет.

После Покрова лег первый снег. На Покрову девки пели:

— Матушка Покрова, покрой землю снежком, а меня женишком…

Не один день бродил Георгий вокруг домишка Аверкия, наконец осмелился. Хозяина в доме не оказалось, а Улька вымешивала тесто. Пахло хмелем, а от печки тянуло теплом. Присел Георгий на скамью у стола, на руки Улькины загляделся. Ловко она хлебы разделывает.

— Проворная ты, Улька.

У самого же иные мысли, жена была бы она ему славная.

— Проворная, сказываешь? К тому меня, Георгий, жизнь заставила. С детства без матери.

Замолчала, прикрыв хлебы холстинкой, чтоб подходили, сама тем временем из печи жар выгребла.

— Аверкий-то где?

— Скоро придет. А ты только к нему? — И посмотрела на Георгия насмешливо, у того даже уши покраснели.

Ответил робко:

— Нет, Улька, и по тебе соскучился, привык за дорогу.

— Только ли? — хмыкнула Улька, вконец смутив отрока.

— Не ожидал, вот уж кто нас порадовал! — Аверкий скинул тулуп и шапку, повесил на колок, вбитый в стену. — Улька, собирай на стол. — И, присев рядом с Георгием, спросил: — С чем пришел, сказывай.

— Отец по теплу валку готовит, меня с ней посылает за старшего.

Аверкий затылок почесал:

— Жадность боярина мне ведома, но чтоб до такого!

Положил руку на стол, нахмурился:

— Вот что, Георгий, я тебя уразумел, ты не случайно ко мне заявился, хочешь меня сманить, так я те седни ничего не отвечу, думать буду.

Пресвитер Варфоломей, повстречав в дворцовых переходах Бориса, сказал:

— Вчерашнего дня навестил я инока Григория, о тебе он, княже, любопытствовал.

— Виновен, учитель, непременно проведаю старца. Поздорову ли инок?

— Скит разросся, нынче в нем уже пятеро. С Божьей помощью да при поддержке великого князя монастырь пещерный появится. Доволен ли ты, побывав в Византии? Не попусту ли время провел?

Борис ответ дал не сразу, подумал:

— Не стану хитрить, учитель, коли скажу, всем доволен. Повидал величие империи, на себе испытал надменность базилевса ромеев. Но коли о мощи Византии речь вести, то у русичей есть больше, чем гордиться, однако базилевс о том забыл. По всему, память у ромеев страдает. Они не токмо дальнюю историю позабыли, но и день вчерашний. Не мешало бы базилевсу Василию память поднапрячь, не кто иной, как великий князь киевский Владимир Святославович не допустил мятежникам выбить трон из-под императора.

Пресвитер улыбку в бороде спрятал:

— Вижу, княже, учению ты достойный, историей овладел, да и в других науках не попусту порты протирал. А сгодился ли те язык ромеев?

— Не только понимал, о чем ромеи говорили, но и сам изъяснялся.

— Похвально, когда наука в пользу…

На следующее утро Борис отправился в скит. Отшельники дорогу расчистили, на пригорке церковку ставили. Старец Григорий встретил Бориса, будто вчера расстались.

— Вишь, княже, старания наши. Это алтарь церкви пещерной, а то, на взгорочке, братия церковь заложила. Молимся и трудимся, княже.

— Ты, отче, намеревался от мирской жизни удалиться, а что зрю?

— Ох-ох, сыне, — вздохнул инок, — не волен человек в пожеланиях своих.

Весь оставшийся день Борис, скинув кафтан, работал вместе с иноками, тесал бревна, подавал брусья. И только к вечеру покинул обитель старца Григория.

С годами великого князя мысли на прошлое перебрасывали. Многое вспоминалось, особенно те лета, какие с Анной прожил. На памяти тот день, когда зашел в опочивальню умирающей Анны, а у ее ложа склонился княжич Глеб. Анна ерошила его волосы, приговаривала:

— Ты, Глебушка, отцу повинуйся, да и братца Бориса держись, вы ведь единоутробные, мною рожденные.

Присел Владимир на край постели, слегка подтолкнул Глеба:

— Ступай, на задворках отроки голубей пугают. Поцеловал жену, спросил:

— Гурген сказывал, новое снадобье те сварил. Не легче?

— Не сразу ведь.

— И то так. Даст Бог, отступит болезнь.

— Уж я ли не молю о том Бога. — И, повременив, спросила: — Отчего ты, великий князь, после смерти Вышеслава в Новгороде не Святополка посадил, а Ярослава? Владимир насупился:

— Не доверяю Святополку, а Ярослав покуда чести не уронил.

— Тогда еще о чем спрошу. Ты, великий князь, моим детям какие столы выделишь?

— Аль они твои только? Они и мои.

Владимир погладил Анну по щеке:

— Не обижу, Порфирогенита. Бориса покуда при себе держать стану, пусть будет у меня рукой правой. Коли же ему стол потребуется, Ростов его вотчиной сделаю. А Глеба в Муром пошлю года через два. Сей город не последний в Киевской Руси. Край лесной, Ока — река рыбная.

Поцеловал Анне руку, поднялся:

— Бориса и Глеба в обиду не дам!

— Верю тебе, Владимир. Когда замуж за тебя шла, боялась, а ныне рада, что ты мне достался…

Умирали сыновья, Вышеслав, Изяслав, ни слезинки не проронил великий князь, а по Анне рыдал, не стыдился. Да и поныне по ней горюет. Уединится, обхватит седые виски ладонями и весь в прошлое удаляется…