Борис Тумасов - Кровью омытые. Борис и Глеб

— Смолкни, Настена, он гридин! А в Переяславле под рукой воеводы Александра ума наберется. Вишь, заладил: жениться. Не время, вот когда из дружины младшей в старшую перейдет, тогда пусть и ведет о том речь.

Сказал Блуд, что отрезал. Его иное беспокоило. Знал, крут великий князь, и коли положит гнев на Святополка, так надолго… Святополк… Ярослав… Не быть им великими князьями киевскими. Значит, Борис? Либо Мстислав? Знать бы… Ужли ошибся он, воевода, в расчете на Святополка?

И Блуд не может с этим согласиться. Даже тогда, когда от Ярополка переметнулся к Владимиру, не ошибся воевода. Что же, он, Блуд, нынче повременит, приглядится. Эвон, за Святополком ляхи, Болеслав. Еще неведомо, как оно все обернется…

Наказав сотнику Парамону с десятком гридней отправиться в Берестово и привести в годность клеть для узников да поставить в ней печь, Владимир велел сыскать иерея Анастаса, прилег на широкую, обтянутую темным аксамитом лавку. Болела грудь, и щемило сердце. Такое стало случаться с ним в последние два года. А прежде? Прежде он был здоров, и, кажется, все радовало его. Поди, и зло вершил будто в удовольствие. Ныне о том и думать не хотелось, да память — ей не прикажешь, на круги свои возвращает… Как из Новгорода шел великий стол у брата Ярополка отнимать… Горел Полоцк, и в огне метались люди, а он, молодой, сильный, овладел Рогнедой, враз и охладел к ней… А и любил ли он какую женщину? Сколько их у него перебыло, жен, наложниц… К одной и прикипел сердцем, к Порфирогените, Анне…

Скрипнула дверь, вошел Анастас.

— Ты звал, Владимир Святославович?

— Не стал кликать Гургена, вотри мне в грудь снадобий, что-то дышится тяжко.

Стянул рубаху. Иерей подвернул рукава рясы, принялся втирать князю душистую мазь. Владимир задышал легче, исчез хрип.

— Старость не радует, Анастас. Спрос мой каков? Мы с Корсуни с тобой неразлучны, иерей. Ко всему ты духовником был у Анны, вот и отвечай по чести, замечал ли за мной какие прегрешения, поступал ли я вопреки учению Господа?

Отер Корсунянин руки холщовой тряпицей, посмотрел на Владимира. Отрок внес поставец со свечой, удалился. Наконец промолвил Анастас:

— Разве что в помыслах, княже.

— В помыслах? Может, в помыслах и имелись грехи, да они тайные.

— От Всевышнего ничего не утаишь, он все видит и все слышит.

Долго молчал Владимир, потом сказал:

— Жизнь свою надвое делю, первую — во грехе и блуде прожитую, вторую — в вере и Руси отданную. И еще в том убежден, любил одну женщину, Анну. Тебе ли того не знать, Анастас. Смерть ее душу мне перевернула… На кого опору мне держать, подскажи, иерей? На сыновей, так где они, мои единомышленники? Глеб молод, Борис? В нем хочу видеть преемника своего, да не тверд он. Мстислав пока не огорчает, а вот Ярослав и Святополк, в них какая опора, коли они при жизни моей каждый на себя потянул. Знаю, призовет меня Господь, они свару за великий стол затеют кровавую. Ты чью сторону займёшь, иерей?

— Княже, один Бог знает, кто из нас первым покинет мир этот, но я руку Бориса держать буду, верь мне.

Владимир взял Анастаса за рясу, подтянул к себе, в глаза заглянул. Потом отпустил, промолвил:

— Да я в том и не сомневался, а вот к боярам иным нет веры. Еще тело мое не остынет, а уже перекинутся на сторону сильнейшего. С виду будто преданы, а души у них гнилые. Однако попробуй распознай их.

Сел, потер седые виски.

— До твоего прихода думал я, Анастас, может, грех мой тяжкий перед Святополком, что я овладел женой Ярополка, его матерью. Но видит Бог, я ль не был справедлив к нему, а он волчонком на меня косился, к Болеславовой стае прибился. Намерился призвать его, в очи заглянуть, спросить, что же ты, Святополк, зло на меня держишь и в той ненависти готов ляхов на Русь напустить…

Корсунянин не перебивал, слушал, а Владимир продолжал:

— Ярослав с голоса новгородцев запел, мне ль их не знать? А может, Ярослав тому заводчик, как, иерей, мыслишь?

Промолчал Анастас. Владимир усмехнулся:

— Да, однако на отца посягнул, и нет у меня к нему веры, хотя чую в нем ум государственный. Вот и Попович меня в этом убеждал. Да и наставник у него, Добрыня, достойный. А новгородцев на колени поставлю, вишь, вольности захотели, дань не шлют.

— Не суди себя сурово, великий князь, в грехе с Марией нет на те вины, ибо был ты в ту пору язычником, как язычником и с Ярополком расправился.

— Коварством.

— Я этого не сказывал. А сыновей простишь, Господь велит прощать обиды даже врагам.

— Господь велит, простил бы и я, коли бы сыновья мне обиду нанесли, но они на единство государства посягают, а такое не прощается. Аль забыл, Анастас, как по крохам собирал я Киевскую Русь, продолжал начатое Олегом и отцом моим Святославом, а теперь дозволить рвать ее? С какими муками мы шли к вере православной, чтоб нынче дозволить латинянам глумиться на Руси? А ты, Консунянин, о прощении речь ведешь, и я вопреки заветам Всевышнего не поступаю.

Вздохнул, насупил седые брови:

— Заговорились мы с тобой, иерей, эвон темень уже, может, поспать удастся…

Покинул Анастас княжью палату, отроки, стоявшие на карауле, молчаливо пропустили его. Шел иерей, и думы у него невеселые. О старости думы. Постарел Владимир, немолод и он, иерей, годы, они подобно серым волкам облягут человека, как жертву. Особенно трудно, ежели человек в старости одинок. Вот как он, Анастас. Нет у него ни детей, ни близких. Хотя что это он жалуется, эвон у князя сыновья, кроме огорчений, ничего не доставляют. Да, он, иерей, не познал отцовства, но радость ли в отцовстве у Владимира?.. Господи, Анастас пугается этой мысли, прости грехи мои. На Тя уповаю я в старости…

Закрылась дверь за Корсунянином, и остался Владимир один на один со своими мыслями. А они его к прошлому возвращают, то Ярополк привидится, и тот молит его о пощаде, то в опочивальне у жены его, и она тоже просит не трогать ее, но это только разгорячило Владимира, и овладел ею силой…

Владимир себя спрашивал, к чему сегодня поведал о том иерею, будто исповедался перед ним. Верно, хотел свою душу облегчить. Хотя ведь знал, все это Анастасу известно. Иерей успокаивал, на язычество пенял, но Владимиру от того не легче…

«А коли бы знала Анна, какие грехи на нем, Владимире, полюбила бы?» — спрашивает великий князь и не знает ответа.

И Анна, сызнова Анна встала перед ним. Будто наяву увидел ее, сходящую с трапа дромона. Владимир шепчет имя Порфирогениты.

— Господи, ты дал мне ее во искупление грехов моих!

Смежил веки, будто в дрему потянуло, как вдруг голос Святополка услышал. И хоть знал, что все это ему чудится, затеял с ним разговор:

— Ты звал меня, великий князь?

— Да! Спросить хочу, к чему ты, Святополк, измену таишь?