Сергей Мосияш - Святополк Окаянный

— Оттого и маисся, Могута. Ну паняй на Киев, — приказал Илья возчику и уселся на телегу.

Они долго ехали молча, опять телега прыгала на кореньях и ухала в ямины. Наконец Могута спросил:

— Поди, князь-то мне уж и петлю изладил?

— Э-э, милай, у князя помимо тебя забот выше головы. Сам я зла тебе не желаю и вот что скажу: повинись перед князем-то, попросись под крест, у него сердце отходчивое, глядишь, живот тебе сохранит.

— Спасибо за совет, — сказал Могута ворчливо.

Но Илья не серчал на разбойника, напротив, сочувствовал.

И когда въехал в княжий двор и поднялся Илья в гридницу, где князь уже пировал с вятшими людьми, он и доложил как-то сочувственно:

— Привез сердешного.

— Кого? — вскинул брови Владимир.

— Ну кого? Кого просил ты, Могуту.

— Живого?

— А то. Я, чай, не злодей.

— Эй, други, — воззвал к застолью князь. — Илья разбойника Могуту приволок. Идемте глянем на злодея.

Зашумели, загалдели вятшие, вылезая из-за стола:

— Сколь веревочка ни вейся…

— В петлю его, да и вся недолга.

— А я б под меч его, чтоб кровушкой побрызгал.

Высыпали во двор, обступили телегу, говорили недоброе:

— У-у, злыдень.

— Душегуб проклятый.

— Попался окаянный.

Однако великий князь подошел к Могуте, посмотрел внимательно в глаза ему, спросил негромко:

— Что, орел, не сладко в путах-то?

— Да где уж, — отвечал Могута.

— Илья, развяжи его, — велел Владимир.

— Тут вот его калита с кунами, — сказал Илья, подавая князю добычу.

Князь заглянул в калиту, сказал даже вроде с облегчением:

— Ты глянь, ему, пожалуй, и на виру [81] Вира — денежная пеня за смертоубийство, цена крови. хватит, откупиться.

Илья, развязывая Могуту, тихо говорил ему:

— Слышь, что князь молвил? Кайся, дурак.

Могута, оказавшись свободным, опустился у телеги на колени:

— Прости, князь. Вели крестить меня, дабы я смог отмолить грехи свои.

— Анастас, — тут же позвал Владимир Святославич корсунянина, — Немедля веди его к митрополиту Леону, пусть свершит над ним таинство крещения и сразу же наложит епитимью.

И когда Могута поплелся за Анастасом с княжеского двора, тысяцкий Путята сказал с сомненьем:

— А не утечет?

— Не утечет, — отвечал с уверенностью князь. — Он под крест попросился. Бог не позволит ему утечь.

И в самом деле, Могута дошел до митрополичьих покоев, крестился там, принял как должное епитимью и замаливал свои грехи столь старательно, что на лбу синяки набил.

Обрадованный счастливым исходом дела с Могутой, великий князь повелел, ловя разбойников, живота не отнимать, а накладывать виру в сорок гривен. Однако такое повеление разбою не убавило, а, наоборот, увеличило настолько, что к князю пришел сам митрополит.

— Сын мой, не вели убивцев миловать.

— Но ведь шестая заповедь гласит, святый отче…

— Знаю. Но убивец сам рушит ее и должен отвечать пред миром. Вспомни закон Моисеев — око за око, зуб за зуб.

Нет, не мог Владимир Святославич противиться высшему на Руси иерарху. С неохотой, но повелел по всем городам и весям разбойников, уличенных в смертоубийствах, также предавать принародно смерти, чтобы другие, видя конец столь бесславный, не захотели ступить на путь этот скользкий и пагубный.

Жито на поле Ждана уродилось славное. С нежностью поглаживал он наливавшиеся колосья, со смаком хлопая ладонью жену по толстому заду:

— Эх, мать, не зазря мы с тобой на пашне пыхтели, глянь-ко, как наливается.

— Радуесся, а кого благодарить надо, забываешь, — отвечала жена, наливая мужу квасу из туеса.

— Как забываю? Помню я о Волосе.

— Вот и поблагодарил бы, чай, язык не отсохнет.

И Ждан падал на колени, держа в руке кружку с квасом, бормотал истово:

— Волос, Волос, ты велик. Ты поил нас, кормил, пошли и теперь нам изобилие, наполни гумна наши, как наполнена эта чаша. А мы тебе на бороду завьем колосья с золотом, польем медами ярыми, водою ключевой.

— Ну, а ты чего раззявилась, — сердился Ждан на жену. — Стоишь чучелом. Проси у Макоши урожаю богатого.

И падала на колени женушка и молила Макошь:

— Макошь, Макошь — мать урожая, вырасти нам жито по маковку, чтобы сыты были мы, чтобы славили тебя, твою доброту, твою щедроту, чтобы с Лелем веселилися, чтобы с Ладой богатилися.

Много богов у дреговичей, никого из них забывать нельзя, просить надо каждого, а то и дарить чем-нибудь. Строго блюсти все обычаи дедовские, и будет тогда изобилие. Эвон Лютый, напуганный в прошлую весну вепрем, не пошел ныне с женой на пашню жито загущать — и пожалуйста, не жито, а горе, колосок от колоска на три скачка.

На жатву лодийщик привез все свое семейство, никого не оставив дома. Понимал, что чем быстрее уберет, тем меньше потерь зерна будет. Затяни с уборкой, зерно поосыплется или, того хуже, дожди прибьют, никакой овин не высушит.

Четыре серпа назубрил Ждан перед жатвой. Три предназначались взрослым — ему, жене и Ладе, четвертый вручил Непросе. И даже сопливую Нетребу без работы не оставил, велел поясье для снопов завивать.

— Кака она работница, — вступилась было за дите мать.

Ждан окрысился на жену:

— Ложку держит с кашей, — значит, работница.

Но прежде чем дать серп Непросе, объяснил, как им жать надо:

— Вот так левой рукой имаешь пучок, заводишь за него серп, потом пучок этот наклоняешь вперед. Вот. И серпом срезаешь. Поняла?

— Поняла.

— Попробуй.

Непроса ухватила ручонкой пучок стеблей, завела серп, потянула на себя его.

— Стой, стой, — остановил Ждан дочку. — Я же велел наклонять вперед пучок-от. А так ежели будешь, серп-от по руке и жиганет.

Срезала Непроса первую жменю стеблей, отец похвалил:

— Молодец. И положи ее слева. Вот так. Чтоб потом в сноп было легче сбирать. И не спеши, за нами не гонись.

Начали в четыре серпа, Ждан радовался, но недолго. Вдруг взвыла Непроса, жиганула-таки себе левую руку серпом. Полоснула едва не до кости. Мать, кинув свой серп, бросилась к дочке. Долго не могла кровь унять, бегала в лес, искала паутину, приложить к ране, рвала исподницу [82] Исподница — нижняя юбка. , заматывала руку.

Ждан злился молча: выгадал, называется, вместо четырех два серпа работали — его и Ладин.

— Ты-то хоть не обрежься, — косился на Ладу, шедшую рядом.

— Не бойся, тятя, — отвечала Лада.

За кого, за кого, а за Ладу он был спокоен. И несмотря на то что родилась она не очень-то желанная, полюбил ее Ждан за жадность к работе, от него унаследованную. Трезвый любовь свою в душе таил, а выпивши, ласково прижимал к себе ее русую головушку, приговаривая нежно:

— Вот только ты и надежа моя, Лада. Эх, кабы ты парнем была. Эх…

Управившись с Непросой, вернулась на полосу и взяла свой серп хозяйка. Мужу выговорила: