Сергей Мосияш - Святополк Окаянный

— Надо бы ее с Нетребой на поясье посадить. А теперь с месяц будет руку нянчить, пока заживет.

Ждан отмалчивался, сам понимал свою вину, однако, когда жена уж умолкла и прошло много времени в молчаливой работе, лишь серпы вжикали, рассекая жесткую солому, молвил, ни к кому не обращаясь:

— Эх, бабье и есть бабье. Ничего-то путем не могут.

До обеда жали втроем. Отобедав квасом с хлебом, передохнули малость и вернулись на полосу. Только теперь жали опять Ждан с дочкой, жена начала вязать снопы поясьями, заготовленными Нетребой.

Когда солнце покатилось на закат. Ждан повелел:

— Все. На сегодня довольно, завтра продолжим. Довязываем снопы — и домой.

— Снопы оставим здесь? — спросила жена. — Или повезем?

— Повезем в овин. Ночью могут туры или вепри раскидать за милую душу.

Пока довязывали, пока грузили снопы на телегу, уже и смерклось.

На воз посадили только младших, Нетребу с Непросой, остальные шли пешком, а на подъемах даже подсобляли коню тянуть воз.

В овин снопы перетаскивали уже ночью. И так пять дней трудилась в поле семья лодийщика. Дожиная последнюю полосу, оставил Ждан добрый куст несжатого хлеба. И, как обещал, завил его в косу, взбрызнул квасом:

— Вот тебе, Волос, как обещано, на бороду.

Жена не преминула укорить:

— Обещал-то медами ярыми, а откупился квасом.

— Где ж я меду возьму, я, чай, не бортник. А обещал словца красного ради. Он на меня не обидится.

В последний день воротились еще засветло. Хозяйка отправилась в избу ужин готовить, Лада баню топить, а сам Ждан развешивать на вешала последние снопы под крышей овина. Закончив, затих Ждан, прислушался, не даст ли какой знак овинник, потом пал на колени, стал упрашивать его — хозяина:

— Овинник, овинник, суши снопы, чтобы молотились чисто до зернышка, в полову не пускали ни ядрышка ни сухого, ни толстого, ни сладкого, ни горького. А мы тебя за то будем славить, а в братчине добром поминати и чашу поднимати, за овинника пити.

Не дождались бани самые малые Непроса с Нетребой, уснули на печке, куда забрались сразу по возвращении с поля.

На первый пар, на самый жар, отправился хозяин с хозяйкой, крохотный жировичок освещал черную закопченную баню. С самого порога надо было как-то ублажить банника — хозяина этакой благодати. Ждан забормотал, просьбу-молитву:

— Банник, банник, погрей наши косточки, помой наши спинушки, прочеши наши головушки. Будет тебе квас, не серчай на нас.

Знал лодийщик, кого и когда просить надо, никого не забывал, оттого, видно, удачлив был во всем (тьфу, тьфу, чтоб не сглазить), и допрежь, скажем, тополь для лодийки свалить, непременно лесовика упрашивал не сердиться, оттого и лодии у него выходили ладные. Для жита доброго уговаривал то Волоса. то Ярияу, и они не оставляли Ждана своими милостями. И вот банник так славно косточки разогрел; и спину попарил. После таких трудов самое милое дело у банника погостить.

Теперь, когда снопы сохли в овине, самое время бы лодийщику передохнуть, да где там, топор за опояску и в лес — тополя валить, для будущих лодий болваны заготавливать.

Весь вересень и грудень [83] Вересень — сентябрь, грудень — октябрь. в лесу пробыл. Дождило часто. Но он уж не боялся, залезал в шалаш, отсиживался, радовался: «Слава Богу, жито в овине». Домой изредка наведывался хлеба взять, у банника погостить — и опять в лес. Тяжело в лесу было с болванами-то вожжаться, кряхтел над ними Ждан, ворочал их, вздыхая: «Эх, кабы сын был, поспешитель-то, насколько легше было б…» К концу грудня нет-нет да уж с неба и крупка стала сыпать. Пора было и о молотьбе подумать.

Воротившись домой, перво-наперво Ждан проверил цепы, устройство коих хоть и немудреное — держало длинное и било покороче, связанные кожаным приузом, — но должны быть надежно слажены. Ежели на которых приузы поистрепались, заменить на новые надо, а то во время молотьбы, как на грех, оторвется било, хорошо, если в сторону отлетит, а то ведь в кого и попасть и убить может.

А то треснет самого молотильщика по потылице — тоже не сладко будет, может весь разум отшибить. Цепов у Ждана с десяток висит в овине, хотя молотить, конечно, одним будет, ну если жена изредка подсобит — второй возьмет. Да и не бабье это дело — цеп. Махнет десяток-другой разов — да и все, скисла. Цеп — дело мужское, не зря ж в народе молвится: не шуба мужика греет, а цеп.

Гумно у Ждана сразу за овином, и ежели у большинства соседей оно открытое, хотя и с очищенной «ладонью», то у Ждана над гумном навес, соломой крытый, как у доброго хозяина. На таком гумне можно и в непогодь молотить.

Поднялись чуть свет. Хозяйка с дочкой натаскали из овина снопов, развязали, расстелили по «ладони» колосок к колоску, позвали Ждана. Тот снял с вешала цеп, кивнул своим: делайте, мол, по-моему — и встал на колени. Опустились и женщины. Молотьба — дело наиважнючее, гуменника умолить надо.

— …Гуменнику поклонимся, — гундосит Ждан и кланяется, а за ним и бабы его, — ядреному помолимся. Пусть цепы молотят без устали, чтоб наше обилие не скудело, не таяло. Помоги нам, гуменник, а уж мы тебя ублажим, первым блином одолжим.

После просьбы-молитвы к хозяину гумна поднялся Ждан, поплевал в ладони, взялся за держало цепа, проговорил:

— Ну, бабы…

Это был сигнал для всех убираться подале, чтоб под било не угодить. Молотильщику не время осматриваться: кого б не зацепить, у него одна забота бить — поточнее. А уж если кто подвернется, пусть на себя пеняет: не лезь под цеп, он безглазый. Всем ведомо, что попасть на молотьбе под било — верная смерть. Ан нет, кажин год то в одной, то в другой веске хоронят любопытного. Но никогда в смерти той не винят молотильщика, но лишь покойного: сам виноват, себе била выпросил.

Взмывает со свистом било под крышу, резко падает на «ладонь», бьет, лущит сухие колосья, выбивая драгоценное зерно. Ждан только «хекает» во время удара, глядит на колосья с прищуром, чтоб глаза не засорить, радуясь: «Молодцы бабенки мои, славно уложили, соломка целой будет, на крышу пойдет».

А бабы меж тем в овине снимают с вешал снопы, развязывают перевясла, готовя все к очередному заходу. Глухие удары доносятся до них, молотьба идет. Хозяйка выглянула, сказала со вздохом:

— Уж и безрукавку скинул, в одной сорочке остался.

— Не застудился бы, — беспокоится Лада.

— Не застудится, цеп пуще огня греет.

Но вот удары стихли, в овин заглянул Ждан, мокрый как мышь, с шубейкой на одном плече, выдохнул одно слово:

— Сметайте, — и пошел в избу.

— Квас на загнетке, — крикнула ему вслед жена.

Ждан отмахнулся усталой рукой: знаю, мол. Женщины побежали на гумно оттаскивать солому, сметать вымолоченное зерно и ссыпать в мешок.

Ждан шагнул в избу, с улицы почти ничего не видно в избе: много ль свету через бычий пузырь. Непроса сказала с печи: