Проспер Мериме - Варфоломеевская ночь

Это был сам Луи — наш Луи де Паван. Но как он изменился с тех пор, как я его видел в последний раз веселым кавалером, пробежавшим по улицам Кайлю, улыбающимся мам и посылавшим рукою прощанье своей невесте! Рядом с Видамом он казался совсем малорослым. Лицо, которое я привык видеть веселым и добродушным, теперь было бледно и сурово. Его волосы, волнистые и немного темнее чем у Круазета, висели в беспорядке и были покрыты кровью, сочившейся из раны на голове. Шпаги у него не было; его платье было все разорвано и покрыто пылью. Его губы дрожали. Но он гордо держал голову и был полон достоинства; я задыхался и сердце мое было готово разорваться на части, когда увидел его таким, — всеми брошенного и безоружного. Я уверен, что Кит, увидав его теперь, с радостью умерла бы вместе с ним, и я благодарил Бога, что она его не видела.

Что же предпримет теперь Видам? Конечно, он не отдаст его на растерзание этой толпы. Нет, я был уверен, что он ни с кем не разделит своего мщения; гордость его не допустила бы этого. Неожиданно сомнения мои разрешились. Я увидел, что Безер как-то особенно махнул рукой и в тот же миг, с громким криком, небольшая кучка всадников, собравшаяся около нас, понеслась в атаку на толпу у другого конца площади. Их было не более десяти или двенадцати человек, но поощренные его взглядом, они летели с такой отвагой, как будто их была тысяча. Толпа дрогнула и побежала в сторону. С быстротою молнии всадники повернули и поскакали назад, разгоняя встречавшиеся им на пути группы, и опять очутились около нас с торжествующей улыбкою на возбужденных лицах.

Маневр был отлично выполнен, и Видам поспешил к нашему концу галереи. Его люди бежали вниз с глазами, горевшими воинственным огнем и хватали как попало лошадей. В суматохе я потерял из виду Луи, но вскоре заметил его, бледного и ошеломленного, сидящего на лошади позади одного из всадников. Перед каждым из нас также вскочило по человеку, которые ничем не выразили своего удивления при виде нас. Да и не было времени для расспросов. Толпа, оправившаяся от первой атаки, все увеличивалась, и раздражение ее, особенно после удавшейся уловки Безера и в виду нашего отступления, — росло с каждой секундой.

Нас было менее сорока человек; к тому же на некоторых лошадях сидело по двое. Безер окинул быстрым взглядом свой отряд и глаза его остановились на нас. Он отдал какое-то приказание своему лейтенанту. Тот дал шпоры лошади, великолепному серой масти коню, не хуже чем у самого Безера, и подскакав к Круазету, ловко перетащил его к себе на седло. Я не понял цели этого. Но, увидев, что Круазет уселся позади Блеза Бюре (это был он), отчасти успокоился. Мы тотчас же тронулись и стали пробиваться сквозь толпу.

Я не могу рассказать, что было далее. Я видел только движение испуганных лошадей, мы были в самой середине отряда всадников, раскачивающихся в седлах; по временам мелькали по сторонам ряды бледных, озлобленных лиц, дико размахивавших руками. Раз я увидел, оглянувшись назад, что лошадь Видама о что-то споткнулась в толпе и упала на передние ноги, но неимоверным усилием он поднял ее и продолжал путь. В другой раз, минуту спустя, лошади ехавших по правую сторону от меня метнулись в сторону, и я увидел зрелище, которое не забуду во всю мою жизнь.

Это был труп коадъютора, лежавший лицом кверху; глаза его были открыты, зубы стиснуты в последней судороге. На нем лежало распростертое тело молодой женщины с золотистыми волосами. Я не знал, был ли это также труп, или живое тело; но вытянутая рука точно закостенела, а кроме того, через нее, вероятно, прошла толпа при своем бегстве во время первой атаки кавалеристов Безера. Впрочем, в течение того краткого времени, когда моя лошадь метнулась в сторону, я не заметил, чтобы ее тело было изуродовано. И я с ужасом признал в ней женщину, еще недавно снабдившую меня условными знаками, которые и до сих пор были на моем платье; на боку у меня висела та самая шпага, которую я получил от нее при прощании. Мне вспомнились при этом гордые слова, сказанные монахом в ее присутствии несколько часов тому назад: «Нет человека в Париже, который бы осмелился пойти против меня в эту ночь».

И что же? Рука его теперь была одинаково бессильна, как на добро, так и на зло. Мозг его бездействовал и повелительный голос замолк навеки. Его постигло справедливое возмездие. Служитель церкви погиб насильственной смертью от того же меча, который обнажил. Отверженный им крест сокрушил его. Все замыслы и планы его погибли вместе с ним.

Я был до того потрясен всем виденным, что пришел в себя только тогда, когда мы уже оставили за собой толпу и с грохотом проезжали по какой-то мощеной улице, уже не встречая дальнейшей задержки. Теперь меня обуревали сомнения, куда мы едем — уж не в дом ли Безера. Сердце мое сжалось при этой мысли. Но прежде чем я мог остановиться на каком-нибудь предположении, мы приблизились к каким-то массивным воротам, с большими круглыми башнями по сторонам. Вся наша кавалькада в беспорядке остановилась в узком проезде, между тем как Безер обменялся несколькими словами с начальником стражи. Последовал перерыв в несколько минут; потом тяжелые ворота медленно открылись, и мы, по двое, проехали под их сводом. Куда вели эти ворота, — в крепость, тюрьму или замок, — я оставался на этот счет в полном недоумении.

Мы выехали на открытую площадку — грязную, заваленную всяким мусором, с глубокими по ней колеями в разных направлениях и с полуразваливающимися шалашами и домишками, раскиданными по ее окраинам. Но за нею, когда мы быстро переехали ее… О милосердное небо!., перед нами открылась картина сельской природы.

Я никогда не забуду того облегчения, которое я почувствовал при этом. Я смотрел на мирную картину, освещенную солнцем, и едва верил своим глазам. Я вдыхал всеми легкими свежий воздух в каком-то радостном восторге, я подбросил вверх мою шпагу, между тем как окружающие меня суровые лица только усмехались, глядя на безумные проявления моей радости.

Я повернул голову и бросил взгляд на Париж; густой дым висел над его башнями и крышами; но мне казалось, что его окутывало какое-то адское облако. В ушах моих еще звучали крики, вопли, проклятия, сопровождающие смерть. В действительности до меня доносился глухой шум пальбы близ Лувра и трезвон колоколов. Мы встречали по дорогам и деревням группы поселян, привлеченных этим явлением. Они обращались с робкими вопросами к более добродушным из нашей группы, доказывая, что молва об ужасах, творившихся в городе, уже распространилась по окрестности. Я узнал потом, что ключи от городских ворот с вечера были отправлены к королю и что за исключением герцога Гиза, выехавшего в восемь часов в погоню за Монгомери и некоторыми протестантами (оставшимися, к их счастью, в Сент-Жерменском предместье), никто до нас еще не оставлял города.