Проспер Мериме - Варфоломеевская ночь

Говоря о нашем отъезде, я должен упомянуть о тех чудовищных делах, которые совершались в Париже в течение этого и нескольких последующих дней и составляли стыд Франции в паше время, заставляя краснеть каждого порядочного француза даже при восшествии на престол покойного Генриха IV. Меня спрашивают иногда, как свидетеля, что я думаю об этом; и я отвечаю, что в этом деле виновата не одна наша родина. Вместе с королевой Екатериной де Медичи к нам было завезено сорок лет тому назад нечто неуловимое, но весьма сильное — дух жестокости и предательства. В Италии это свойство повело к печальным последствиям. Но привитый к более отважному характеру француза, к его северной воинственности — этот дух интриги сказался в еще более ужасных делах. В течение некоторого времени, пока он не вывелся сам собою, влияние его было истинным бедствием для Франции. Два герцога Гиз (Франциск и Генрих), кардинал де Гиз, принц Конде, адмирал Колиньи, король Генрих III, — все эти выдающиеся люди погибли под ножом убийц, в течение двадцати пяти лет с небольшим, не говоря уже о принце Оранском и Великом Генрихе.

Следует заметить при том, что большинство людей, участвовавших в этом деле, не вышли из первой молодости. Королем, конечно, прежде всего подчиненным своей матери, управляли при этом мальчики, едва кончившие свое ученье. Это были молодые, горячие головы, безрассудные молодые дворяне, готовые на всякое отчаянное дело, не думая о последствиях. Из четырех французов, игравших главные роли в этом деле, королю было двадцать два; его брату только двадцать; герцогу Гизу — двадцать один. Только маршал де Паван был один между ними зрелого возраста. Что касается до других заговорщиков, — королевы-матери, Реца, Невера и Бирига, то они были итальянцы, и пусть Италия отвечает за них, если Флоренция, Мантуа и Милан согласны поднять брошенную им перчатку.

Но возвратимся к нашему путешествию. Проехав около мили, мы сделали привал у постоялого двора, потерянные в городе лошади были заменены новыми, и Бюре принес нам еду. Мы совсем умирали с голоду и накинулись на нее, как звери.

Видам на своей лошади держался в стороне; ему прислуживал его паж. Я украдкой взглянул на него и мне показалось, что даже в этом железном человеке события прошлой ночи произвели некоторые перемены. Мне казалось, что я заметил на его лице выражение совершенно несвойственного ему волнения, — во всяком случае странного и несообразного с его характером. Я готов был поклясться, что в то время, как он смотрел на нас, на его мрачном лице мелькнуло ласковое выражение и какая-то печальная улыбка.

Луи находился с охранявшими его людьми в другой части двора; он не видел нас и еще не знал о нашем присутствии. Я видел в профиль его лицо; оно было бледно и задумчиво, в его выражении преобладала печаль, а не отчаяние. Он, без сомнения, думал, — не менее чем о своей собственной, — о судьбе, постигшей тех храбрых товарищей, которые еще вчера вместе пировали с ним. Когда вслед затем, по сигналу Бюре, мы выехали опять на дорогу, я, не спросившись, погнал мою лошадь и приблизился к Луи в то время, как мы выезжали из ворот.

— Луи! Луи!

Он вздрогнул и повернулся при звуке моего голоса на лице его были написаны радость и изумление. Кто-то раздобыл ему шляпу, помог привести в порядок платье и перевязал рану, — она не была опасна, — так что он имел теперь другой вид. Мрачное облако горя и отчаяния сменилось на мгновение выражением радости при виде меня, и он напомнил мне прежнего Луи в Кайлю, когда мы возвращались вместе с соколиной охоты или с какой-нибудь веселой прогулки, среди холмов. Но, увы! он был теперь без шпаги.

— Скажи мне! — воскликнул он после выражения первого удивления. — Как же вы попали сюда? Как очутились здесь, около меня? Все ли здоровы в Кайлю? Неужто мадемуазель…

— Она совершенно здорова! И думает теперь о тебе, я готов поклясться! — отвечал я с живостью. — Что до нас, — продолжал я, стараясь не касаться пока главного предмета, — то Мари и Круазет позади нас. Мы оставили Кайлю восемь дней тому назад. Вчера вечером мы прибыли в Париж. С тех пор мы не смыкали глаз; мы провели, Луи, такую ужасную ночь, какой я никогда…

Он остановил меня жестом.

— Тш! — прошептал он, подымая руку. — Не говори об этом, Ан, — и я понял, что воспоминание о судьбе его друзей, о тех ужасах, которые он видел и слышал, было еще так свежо, что для него был невыносим всякий намек. Проехав несколько времени в молчании, он опять спросил, что привело нас сюда.

— Мы приехали, чтобы предостеречь тебя, — отвечал я, указывая на одинокую фигуру Видама, ехавшего впереди кавалькады. — Он… он сказал, что Кит никогда не будет твоею женой и угрожал смертью тебе… и напугал ее. Тогда, узнав, что он уехал в Париж, мы двинулись следом за ним, чтобы предостеречь тебя. — После этого я вкратце передал ему все наши похождения, и все те странные случайности и недоразумения, которые задерживали нас в продолжении этой ужасной ночи до той самой минуты, когда уже было поздно что-нибудь предпринять.

Его глаза блестели, и краска покрыла лицо, пока я продолжал свой рассказ. Он крепко сжал мою руку и с нежной улыбкой взглянул назад, на Мари и Круазета.

— Это все похоже на вас! — воскликнул он, глубоко тронутый. — Это похоже на ее братьев! Храбрые, благородные юноши! Виконт будет гордиться вами! Вам всем предстоят славные дела!

— Но, Луи, — отвечал я печально, хотя мое сердце забилось от гордости при его словах, — если бы мы не опоздали! Если бы мы только могли попасть к тебе двумя часами ранее!

— Я боюсь, что ваши слова принесли бы уже мало пользы, — отвечал он, грустно покачивая головой. — Нас предали нашим врагам. Предостережения — сколько их было! Де Рони предостерегал нас, и мы не поверили ему. Взгляд короля предостерегал нас, — а мы верили ему. Но… — и при этом фигура Луи выпрямилась, он поднял руку, — и я вспомнил предсказание его родственника, — но это уже не повторится более во Франции, Ан! Никогда! Никто не будет верить друг другу! Не будет ни чести, ни веры, ни жалости, ни мира! И в доме Валуа свершившего это преступление, убийство не прекратится! Я верю в это! Я верю в это!

Как оправдались его слова, мы знаем это теперь. В продолжение двадцати двух лет, после 27 августа 1592 г. война не прекращалась ни на один месяц во Франции. На улицах Парижа, под Арком, Кутри, Иври кровь лилась рекой, дабы смыть кровь, пролитую в ночь на Варфоломеев день! Последний из Валуа был погребен под сводами Сент-Дени, и ему наследовал великий король, первый из всех живших до него французов — самый храбрый, добродушный, самый мудрый из всех: — и тот, в несчастную для Франции минуту, пал под ножом убийцы… И тут только Франция в ужасе своем, отринула от себя зло и предательство.