Анатолий Домбровский - Платон, сын Аполлона

— В Афины приехал Горгий, — сказал Сократ, уходя. — Горгий Леонтийский из Сицилии. Знаешь, он был учеником Эмпедокла, а Перикл считал его своим учителем. Да и ты, кажется, вместе с Исократом бегал на его беседы о Пармениде. Нынче Горгий остановился у Калликла, а выступает в Ликейском гимнасии. Не пойти ли нам туда? Вот бы потолковать с ним.

— Да, я пойду, — сказал Платон, садясь в постели. — Моя болезнь, кажется, совсем прошла. Вот только оденусь.

Когда Платон обулся и надел белый гиматий, Сократ спросил:

— А нет ли у тебя пурпурного? Горгий, говорят, ходит в пурпурном гиматии, который стоит целого стада баранов.

— Есть, но я пойду в этом, — сказал Платон. — Не хочется тащить на себе стадо баранов. А то ведь скажут: «Смотрите, один баран тащит на себе целое стадо!»

Сократ весело рассмеялся.

Горгий был одет так, как сказал Сократ. Длинный пурпурный плащ красовался поверх расшитой золотом туники, на ногах — высокие полусапожки из дорогой кожи с бронзовыми застёжками вместо ремешков, на голове — красивая шляпа с широкими полями, пальцы украшали массивные перстни с драгоценными камнями. Гостя окружали слуги и два скифа, приставленные Советом, так как он был не просто важным человеком, как, скажем, афинянин Калликл, в доме которого Горгий остановился. Горгий Леонтийский был иностранцем, прибывшим в Афины с важным государственным поручением.

Сократ, Херефонт и Платон опоздали на выступление Горгия в гимнасий и встретили его уже выходящим на площадь. Он опирался одной рукой на плечо своего ученика Пола, с другой стороны его поддерживал под локоть Калликл. Горгий был уже немолод — ему перевалило за семьдесят, к тому же длительная речь, видимо, утомила его.

Сократ первым поздоровался с сицилийцем и спросил, помнит ли тот его. Горгий ответил, что помнит их встречу несколько лет назад, кажется, они даже беседовали, но о чём, он уже забыл.

— Тогда давай побеседуем о чём-нибудь таком, чтобы запомнилось, — предложил Сократ. — Сразу же и начнём.

— Прямо здесь? — Горгий посмотрел по сторонам и увидел, что их уже окружают слушатели, вышедшие следом из гимнасия.

— Ты знаешь, Сократ, что Горгий гостит у меня, — вмешался в разговор Калликл, — а потому приглашаю тебя и твоих друзей в мой дом.

— Возможно, что беседа будет короткой, — ответил Калликлу Сократ, — так что ты только зря потратишься на угощение, а удовольствия от беседы не получишь. Дешевле тебе обойдётся, если мы постоим здесь и попотчуем нашей беседой многих наших сограждан.

— Я тоже думаю, что беседа будет короткой, — сказал Горгий. — Не было ещё ни одного человека, на вопрос которого я не смог бы ответить коротко.

— Вот и хорошо, — обрадовался Сократ. — Тогда позволь мне, Горгий, задать тебе короткий вопрос.

— Слушаю, — снисходительно улыбнулся Горгий.

— Кто ты, Горгий? — спросил Сократ.

— Разве ты не знаешь? — удивился Пол, ученик Горгия, который ничем в одежде не уступал своему учителю и, кажется, хотел показать, что не уступает ему и в мудрости. — Все знают Горгия! — добавил он с вызовом.

— Ты хочешь ответить на мой вопрос лучше Горгия, Пол?

— Какая тебе разница? Лишь бы оставил его в покое. Горгий очень утомился, он держал сейчас длинную речь.

— В таком случае поговори с моим другом. Херефонт, — попросил Сократ, — повтори Полу мой вопрос. А чтоб он сразу понял тебя, спроси его так: если бы Горгий, как и его брат Геродик, был силён в медицине, то, наверное, стали бы называть его врачом?

— Отвечай, Пол, — потребовал Херефонт.

— Да, мы стали бы называть его врачом.

— Продолжай, Херефонт, — попросил Сократ, — пока он не ответит нам, кто же такой наш дорогой гость Горгий.

Херефонт с Полом разговаривали недолго. Вмешался в разговор Горгий, видя, что Пол не только не отвечает на вопрос, но, как искусный оратор, запутывает его. Из всего, что сказал Пол, вразумительным было лишь то, что Горгий причастен к самому прекрасному из искусств.

— Горгий, скажи нам сам, в каком искусстве ты сведущ и как, стало быть, нам тебя называть, — не выдержал разглагольствований Пола Сократ.

— В ораторском искусстве, Сократ, — ответил Горгий. — Это и есть то, чем «я хвалюсь», как говорится у Гомера.

— А на что направлено это твоё искусство?

— На самое великое, Сократ, и самое прекрасное из всех человеческих дел, — высокопарно ответил Горгий.

— Ах, Горгий, — вздохнул, поморщившись, Сократ. — Говорить красиво — это не то же самое, что говорить ясно. Скажи яснее, прошу тебя.

— Хорошо, — согласился Горгий. — Вот полный и ясный, надеюсь, ответ: это искусство даёт людям величайшее благо — свободу и власть над другими. Это искусство убеждения словом.

Ещё не видя и не слыша Горгия, Платон начал беспокоиться, как бы гость не превзошёл в беседе Сократа и как бы учитель не оказался побеждённым и осмеянным. Конечно, блестящее мастерство Сократа не давало никакого повода для опасений такого рода. Если он и не одерживал громких побед, то приводил собеседников в такое замешательство, что те не могли далее продолжать беседу, не сознавшись открыто в незнании предмета спора и того, как наилучшим образом служить делу, что для себя избрали. Но сегодня был другой случай. Горгий — не какой-нибудь жалкий дилетант, а великий софист, оратор и государственный муж, более того — признанный учитель мудрости, красноречия и искусства управления государством. Таково было неизменное мнение о нём во всём эллинском мире. И вот его-то вознамерился испытать Сократ. Не один Платон, надо думать, с тревогой отнёсся к этой затее, опасаясь не только за доброе имя Сократа — неутомимого и непобедимого спорщика и поборника философии, но и за свою привязанность и любовь к Сократу, за веру в то, что он — подлинный учитель и апостол истины. Ведь тут малейшее разочарование — трагедия для души, которая доверилась своему наставнику целиком и полностью, как гению, ведущему её на суд Эака или Радаманта. Ошибка в таком деле равнозначна погибели.

Итак, искусство красноречия — это искусство убеждения. В чём же и кого убеждает оратор? Горгий, посвятивший риторике всю жизнь, несомненно, знал точный ответ: своим словом он оказывает влияние и на заседателей в суде, и на булевтов в Совете, и на граждан в Народном собрании — на любого человека и любую толпу. Оратор внушает людям веру в то, что справедливо и несправедливо, формирует к тому же общественное мнение на тот или иной вопрос, делает это искуснее и успешнее, чем тот, кто знает предмет, но не обладает красноречием. Можно, разумеется, внушить и ложную веру, а потому этим искусством надлежит пользоваться осторожно. Нет опаснее зла, чем ложное мнение. Поэтому ритор, претендуя на роль учителя, должен прежде всего учить справедливости. Но что он сам знает об этом, если является только оратором?