Артур Конан Дойл - Изгнанники (без указания переводчика)

Как перед каждой молодой девушкой, перед Аделью рисовалась не раз ее будущая свадьба. Часто в мечтах она видела себя рядом с Амори коленопреклоненною перед алтарем храма св. Мартина. Иногда воображение переносило ее в небольшую провинциальную церковь — одно из тех маленьких убежищ, куда собиралась горстка верующих, и тут мысленно совершался над ней величайший обряд в жизни женщины. Но никогда ей и в голову не могла прийти мысль о подобного рода свадьбе: под ногами новобрачных качалась белая палуба, над их головами гудели снасти, вокруг раздавались крики чаек, а вместо свадебного гимна рокотали волны, певшие свою песнь, старую как мир. В силах ли она когда-нибудь забыть эту сцену? Желтые мачты и надутые паруса, землистое серое изможденное лицо священника с потрескавшимися губами, исхудалый облик отца, стоявшего на коленях и поддерживающего умиравшего, де Катина в голубом мундире, уже достаточно облезлом, капитан Сэведж с его деревянным лицом, обращенным к небу, и, наконец, Амос Грин с руками, засунутыми в карманы, и со спокойным сиянием голубых глаз. А позади — сухощавый шкипер и небольшая группа новоанглийских моряков в соломенных шляпах, с серьезными лицами.

Так окончилось это венчание; затем новобрачных приветствовали поздравлениями на грубом чужом языке, и начались пожатия жестких рук, огрубелых от канатов и весел. Де Катина с женой, опершись на ванты, радостно смотрели вдоль черного борта корабля, то вздымавшегося в голубую высь, то опускавшегося в пену зеленых волн, катившихся мимо.

— Все это и странно и ново, — произнесла Адель. — Наше будущее рисуется мне таким же неясным и темным, как вон та гряда облаков, собирающихся впереди нас на горизонте.

— Насколько зависит от меня, твоя судьба, дорогая, будет так же ясна и светла, как солнечные лучи, играющие на гребнях волн. Страна, изгнавшая нас, уже далеко, но перед нами другая, более прекрасная, и каждый порыв ветра приближает нас к ней. Там нас ожидает свобода, с собой мы несем юность и любовь. Чего же еще больше нужно человеку?

Так стояли они и ласково, бодро беседовали, пока не наступили сумерки и на потемневшем небе не появились первые бледные звезды. Но прежде чем они побледнели снова, на "Золотом Жезле" успокоилась одна усталая душа.

В продолжение трех недель дул свежий ост или норд-ост, переходивший иногда почти в бурю. "Золотой Жезл" весело несся вперед на всех парусах, и к концу третьей недели Амос и Эфраим Сэведж стали высчитывать часы, оставшиеся до той поры, когда они увидят свою родину. Для старого моряка, привыкшего и к встречам, и к расставанью, это было не так важно, но Амос даже закурил, сидя на мачте, вглядываясь в линию горизонта и надеясь, что его приятель обманулся в расчете и родной берег может показаться каждую минуту. — Напрасно, мальчик, — проговорил капитан, кладя ему на плечо свою большую красную руку. — Тем, кто плавает на кораблях, надо иметь много терпения, и нечего терзаться из-за того, чего нет.

— А все-таки в воздухе чувствуется уже что-то родное, — ответил Амос. — Ветер дует так, как он никогда не дул в чужой стране. Ах, чтоб мне окончательно прийти в себя, надо будет еще прожить месяца три в долинах.

— Ну, — отвечал приятель, засовывая за щеку щепотку тринидадского табаку. — Я плаваю по морю с тех пор, как у меня пробились усы, большей частью в каботаже, ну и по океану, конечно, когда это позволяют кавигйционные законы. За исключением двух лет, что я провел на суше по делу короля Филиппа, когда на счету была каждая пушка на борту, я никогда не бывал далеко от соленой воды н, скажу откровенно, не запомню лучшего плавания, как это.

— Да, мы летели, словно буйвол от лесного пожара. Но мне очень чудно, как это вы находите дорогу без отметок и следов. Я затруднился бы найти и целую Америку, Эфраим, а не то что Нью-Йоркский Пролив.

— Я слишком отклонился на север, Амос. Мы были на пятидесятом градусе или около того, с тех пор как увидели мыс Ла-Хог. Завтра, по моему расчету, мы должны увидеть и землю.

— Ах, только завтра. А что это будет? Гора Пустыни, мыс Код? Длинный остров?

— Нет, парень, мы на широте Св. Лаврентия и скорее увидим берега Аркадии. При этом ветре мы проплывем на юг еще денек, самое большое — два. Еще несколько таких прогулок — и я куплю себе хороший кирпичный дом в северной части Бостона, в Грин-Лэне, и буду смотреть из окон на залив, на уходящие и прибывающие корабли. Так и кончу свою жизнь в мире и в покое.

Целый день Амос Грин, несмотря на уверения приятеля, напрягал зрение в бесплодных поисках земли. Когда стало темнеть, он сошел вниз, в каюту, и достал охотничью куртку, кожаные штиблеты и енотовую шапку. Эта одежда была ему гораздо больше по сердцу, чем тонкое сукно, в которое нарядил его голландский портной в Нью-Йорке. Де Катина тоже переоделся в темное штатское платье и вместе с Аделью хлопотал, собирая вещи старика, ослабевшего настолько, что он был не в состоянии что-либо сам сделать для себя. На баке визжала скрипка, и далеко за полночь хриплые возгласы грубых песен смешивались с рокотом волн и шумом ветра. Так серьезные новоангличане по-своему веселились и радовались возращению на родину.

Штурман должен был стоять на вахте от полуночи до четырех часов утра. Вначале луна сияла ярко, но к утру облака заволокли ее, и "Золотой Жезл" погрузился в один из густых, непроницаемых туманов, встречающихся во всей этой части океана. Он был настолько силен, что с кормы еле можно было разобрать неясные паруса. Дул резкий норд-ост, и легкая бригантина ложилась на бок, почти касаясь воды подветренными снастями. Внезапно настал холод — такой холод, что штурман переминался на корме с ноги на ногу, а его четыре подручных матроса дрожали, укрываясь под бортовой загородкой.

Вдруг один из них, громко крикнув, вскочил на ноги, тыкая пальцем в воздух. Из мрака у самого бушприта вынырнула громадная белая стена, о которую корабль с разбегу ударился так сильно, что мачты повалились, словно сухой тростник от порыва ветра, а сам он в одно мгновение превратился в бесформенную груду щеп и обломков.

От толчка штурман пролетел вдоль всей кормы и еле спасся от удара падавших мачт, двое из матросов провалились в огромную дыру, образовавшуюся на носу, а третьему раздробило голову якорным штоком. Томлинсон, с трудом поднявшись на ноги, увидел, Что вся передняя часть корабля была вдавлена внутрь, а единственный уцелевший матрос, совершенно оглушенный, сидел среди обломков щеп, хлопающих парусов и извивающихся спутанных канатов. Стояла абсолютная тьма, и за бортом корабля виднелся только белый гребень вздымавшейся волны. Штурман в отчаянии от внезапно нагрянувшей беды взволнованно озирался вокруг, как вдруг заметил возле себя капитана Эфраима Сэведжа, полуодетого, но такого же деревянно невозмутимого, как всегда.