Виктория Холт - Исповедь королевы

Мадам Ришар предоставила мне пользоваться услугами одной из своих девушек-служанок, Розали Ламорлиер. Это было доброе и кроткое создание, такое же, как ее хозяйка, и обе они делали все возможное, чтобы сделать мою жизнь более сносной.

Именно мадам Ришар убедила Мишони, главного надзирателя тюрьмы, приносить мне известия об Элизабет и Марии Терезе.

— Какой вред это может принести Республике? — спрашивала эта добрая женщина.

И Мишони, который был мягкосердечным человеком, тоже не видел в этом никакого вреда. Он даже распорядился, чтобы мне принесли из Тампля одежду, и сказал, что, по словам мадам Элизабет, она мне понадобится. Это было приятно мне, потому что, несмотря на все свое отчаяние, я всегда беспокоилась о своем внешнем виде, и мне было легче переносить свои несчастья, если я была одета соответствующим образом. Так что я с тихой радостью сменила длинное черное платье с обтрепанными краями и белую кружевную косынку, которая никогда не выглядела достаточно белой, на одежду, которую считала более подходящей. Мои глаза постоянно слезились. Я пролила столько слез! Мне не хватало маленькой фарфоровой глазной ванночки, которой я пользовалась в Тампле, зато Розали принесла мне зеркало. Она сказала, что это была удачная покупка. Она заплатила за него на quai [160] Набережной (фр.). двадцать пять су. Я чувствовала, что у меня еще никогда не было такого очаровательного зеркала. У него была красная рамка, а вокруг нее — маленькие фигурки.

Как долго тянутся дни! Я ничего не могу делать. Я немного пишу, но мои стражи бдительны и полны подозрения. В углу моей комнаты всегда сидит охранник. Иногда их двое. Я наблюдаю, как они играют в карты. Мадам Ришар приносила мне книги, и я много читала. Я сохранила маленькую кожаную перчатку, которую носил мой сын, когда был еще совсем маленьким. Кроме того, у меня есть портрет Луи-Шарля в медальоне. Это — одно из величайших моих сокровищ. Я часто целую его, когда охранники не смотрят на меня.

Ночи здесь такие длинные! Мне не позволяют иметь лампу или хотя бы свечу. Если я дремлю, смена караула всегда будит меня. Сплю я очень мало.

Сегодня в мою камеру зашел Мишони. Он на несколько минут отпустил охранника, сказав, что сам будет сторожить меня. Вместе с ним был какой-то незнакомец, который осматривал тюрьмы. Я задала обычные вопросы, касающиеся моей семьи. Пристально всмотревшись в незнакомца, я узнала в нем полковника гренадеров, человека лояльного и обладающего великим мужеством, кавалера де Ружвиля. Он заметил, что я узнала его, и быстрым движением бросил что-то в печку.

Когда они с Мишони ушли, я направилась к печке и нашла там красную гвоздику. Я была разочарована, но потом, внимательно осмотрев ее, между ее лепестками обнаружила клочок тонкой бумаги.

На нем я прочла:

«Я никогда не забуду тебя! Если тебе нужны триста или четыреста ливров для тех, кто окружает тебя, я принесу их в следующую пятницу».

Далее в записке говорилось, что у него есть план, как устроить мой побег. Соглашусь ли я на это?

Я почувствовала, что мои надежды воскресли. Это еще одна из попыток Акселя, подумала я. Он никогда не устанет делать эти попытки. Мне принесут эти деньги, чтобы я могла подкупить охрану… Будет найден способ вырвать меня из замка. А когда я буду на свободе, мы вызволим моих детей и золовку и соединимся с Акселем. Мы будем действовать, чтобы восстановить монархию и положить конец этому царству террора. Я верила, что мы сможем сделать это. Такие люди, как Ришары, Розали, Мишони, поддерживали во мне эту веру.

Но как же передать отсюда записку?

Я оторвала клочок от его записки и написала на нем:

«Я полагаюсь на тебя. Я пойду на это».

Я должна передать эту записку Ружвилю. Ее возьмет Розали. Но что, если ее обнаружат? Это будет плохой способ отплатить Розали за все то, что она сделала для меня.

Нет, я не буду вмешивать ни ее, ни мадам Ришар. Поэтому я попросила одного из охранников, Жильбера, передать ее незнакомцу, когда он в следующий раз придет в Консьержери, что он, по всей вероятности, должен был сделать. За это незнакомец вознаградит его, передав ему четыреста луидоров.

Жильбер взял записку, но потом испугался и показал ее мадам Ришар. Она сочувствовала мне, однако не желала рисковать своей головой и поэтому показала записку Мишони. Оба они были хорошие люди. Они жалели меня, но в то же время состояли на службе у Республики. Они не хотели выдавать меня, и Мишони посоветовал мадам Ришар предупредить меня о том, какие опасности могли подобные действия навлечь на всех нас.

Если бы Жильбер ничего не сказал, все было бы хорошо, и это была бы еще одна неудачная попытка. В любом случае этот — план был слишком неопределенным, чтобы привести к какому-нибудь результату, и впоследствии я удивлялась, как я могла быть настолько глупа, чтобы надеяться, что это возможно.

Жильбер рассказал обо всем офицеру, своему начальнику. В результате Мишони был уволен, и Ришары — тоже.

Теперь у меня были новые тюремщики. Их нельзя было назвать недобрыми, но ввиду того, что произошло с Ришарами, они не стали бы подвергаться риску.

Мне не хватало этой доброй женщины. Мне не хватало маленького Фанфана. Дни и ночи тянулись медленно. Скоро меня заставят предстать перед судом.

И вот это время пришло. В то утро дверь моей камеры открылась. Вошли пристав и четыре жандарма. Они пришли, чтобы препроводить меня в бывшую Главную судебную палату, которая называлась теперь «залом Свободы».

Это было место, где заседал революционный трибунал. Гобелены, украшенные изображениями лилий, которые я хорошо знала, были убраны, а картина, изображающая распятие, была заменена другой, представляющей права человека. Мне дали место на скамье напротив Фукье-Тенвиля, прокурора. Зал был тускло освещен, так как в нем было всего две свечи.

Меня спросили, как мое имя, и я спокойно ответила:

— Мария Антуанетта Лоррен из Австрии.

— До революции вы состояли в политических отношениях с иностранными державами, и это противоречило интересам Франции. Из этого вы извлекли большую выгоду.

— Это неправда.

— Вы промотали денежные ресурсы Франции, добытые потом народа, ради своих удовольствий и интриг.

— Нет! — ответила я.

Однако в душе мне стало не по себе. Я вспомнила о своей расточительности: о Малом Трианоне, о счетах мадам Бертен, об услугах мсье Леонара. Я была виновата… глубоко виновата!

— После начала революции вы не прекращали строить козни против свободы, как с иностранными державами, так и внутри страны.

— После начала революции я не позволяла себе вести какую-либо переписку с заграницей и никогда не вмешивалась во внутренние дела.