Виктория Холт - Исповедь королевы

Луи любил меня все сильнее и сильнее, а я — его. Я написала матушке, что, если бы мне пришлось выбирать себе мужа среди трех братьев королевской крови, я бы выбрала именно Луи. С каждым днем я все больше ценила его достоинства и в то же время все более критически относилась к моим деверям. Луи был так же умен, как Прованский, хотя последний, обладавший способностью без особых усилий показать себя с лучшей стороны, производил впечатление более умного — но это было ложное впечатление. Артуа был абсолютно лишен серьезности. Он не только был легкомысленным — что я, более чем кто-либо, могла ему простить, — но еще и злонамеренным, а этого я уже простить не могла.

Мерси неоднократно предостерегал меня относительно обоих моих деверей, и я начинала понимать, что он был прав.

Но жизнь моя была слишком веселой, чтобы я могла относиться в то время к чему-либо с должной серьезностью. Мерси писал моей матушке, что единственным настоящим моим недостатком является любовь к удовольствиям. Я и вправду любила их и искала повсюду.

Однако у меня все же были способности к размышлениям. Если бы я больше знала о страданиях бедноты, то, возможно, стала бы более сочувственно относиться к ним, чем большинство людей, окружавших меня.

Эти мои наклонности часто приводили в замешательство мадам де Ноай. Как-то раз, когда я была на охоте в лесу Фонтенбло, я допустила нарушение этикета, в котором ей было трудно упрекнуть меня.

Шла охота на оленя. Поскольку мне не позволяли ездить верхом на лошади, мне приходилось ехать вслед за всеми в коляске. По-видимому, как раз в тот момент, когда испуганный олень пробегал мимо крестьянского домика, из него вышел хозяин. Он оказался как раз на пути оленя, и это несчастное создание сильно ударило его рогами. Крестьянин лежал у дороги, а в это время охотники мчались мимо. Когда я увидела, что произошло, то настояла на том, чтобы остановиться и посмотреть, насколько тяжело ранен мужчина.

Из домика выбежала жена крестьянина. Она стояла над ним, в отчаянии ломая руки. По обе стороны от нее стояли двое плачущих детей.

— Мы внесем его в дом и посмотрим, тяжело ли он ранен. Я пришлю доктора, который позаботится о нем, — сказала я, после чего приказала своим слугам-мужчинам внести крестьянина в дом.

Я была поражена зрелищем, открывшимся мне в этом бедном жилище. Вспоминая о роскоши моих сверкающих апартаментов в Версале, я испытывала чувство вины. Мне хотелось показать этим людям, что я действительно беспокоюсь о том, что будет с ними. Я убедилась, что рана была неглубокой, и собственноручно перевязала раненого. Я оставила им денег и заверила женщину, что пришлю доктора, чтобы быть уверенной в том, что ее муж поправится.

Жена крестьянина поняла, кто я такая. Она смотрела на меня с чувством, близким к обожанию. Когда я уходила, она бросилась на колени к моим ногам и поцеловала край моего платья. Меня это глубоко тронуло.

В тот день я была более задумчивой, чем обычно. «Милые, милые люди», — повторяла я про себя. Когда я встретилась с мужем, я рассказала ему об этом случае и описала нищету, царившую в том домике. Он внимательно выслушал меня.

— Я счастлив, — сказал он с необычным волнением, — что ты думаешь так же, как я. Когда я стану королем этой страны, я сделаю для своего народа все, что в моих силах. Я хочу пойти по стопам моего предка Генриха Четвертого.

— Я буду помогать тебе, — сказала я серьезно.

— Балы, карнавалы — все это недостойно и расточительно.

Я промолчала. Почему, думала я, нельзя быть одновременно и добродетельным, и веселым?

Моя жалость к бедным была такой же, как и все остальные мои чувства, то есть поверхностной. Я не могла до конца понять ужас нищеты этих людей, пока сама не испытала этого.

Почти такой же случай произошел, когда я попросила одного из моих слуг передвинуть мебель. Бедный старик, двигая ее, упал и сильно ушибся. Он потерял сознание, и я позвала на помощь слуг.

— Мы пошлем за его приятелями, мадам, — сказали они мне.

Но я ответила на это отказом и решила, что сама позабочусь о нем как следует. Я настояла, чтобы его положили на кушетку, послала слуг за водой и сама обмыла его раны.

Когда он открыл глаза и увидел, что я стою возле него на коленях, его глаза наполнились слезами.

— Мадам дофина… — прошептал он в недоверчивом изумлении и посмотрел на меня так, как будто я была каким-то божественным существом.

Мадам де Ноай могла бы сказать мне, что по этикету дофина не должна ухаживать за слугой, но я бы не обратила на нее внимания, потому что знала: если я еще раз столкнусь со случаями, подобными этим двум — с ранеными слугой и крестьянином, то буду вести себя в точности так же, как и раньше. Мои поступки были вполне естественными. Поскольку я неизменно действовала в первую очередь по зову сердца, а не разума, то по крайней мере в данном случае это было моим достоинством.

Об этих случаях все рассказывали друг другу, разумеется, не без преувеличений. Когда я появлялась на людях, они приветствовали меня еще более бурно, чем раньше. Они создали образ, которому я на самом деле, конечно же, не соответствовала. Я была молода и красива и, несмотря на слухи о моем легкомыслии, добра и великодушна. Я любила народ так, как никто его не любил со времен Генриха Четвертого, который говорил: «У каждого крестьянина должен быть в котелке цыпленок по воскресеньям». Я придерживалась такого же мнения. Мой муж тоже был хорошим человеком. Вместе мы вернем Франции хорошие времена. Все, что людям оставалось делать, — это подождать, пока умрет этот старый негодяй, и тогда начнется новая эпоха.

Моего мужа люди начали называть Louis le Desire [51] Людовик Желанный (фр.). .

Это не могло не вдохновлять нас. Мы хотели быть добрыми королем и королевой, когда придет наше время. Однако мы помнили о том, что не смогли выполнить свой первейший долг — обеспечить себе наследников. Я знаю, что Луи задумывался о том, что скальпель может освободить его от этого недостатка. Но действительно ли он поможет ему? Можно ли быть полностью уверенным в успехе? А что, если все окончится неудачей?