Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I

В эту горяченькую пору у Антона, как назло, — неизвестно, отчегo, — по-дикому разболелась левая нога: опух и нарывал под самым ногтем большой палец; он буквально охромел — не мог ходить и босиком и не мог и всунуть ногу в ботинок — из-за резкого усиления боли. И хужело ему оттого день ото дня. Даже спать он уже не мог: ногу дергало две ночи подряд и он пристанывал, точно раненый, лежа изолированно — в бывшей отцовской столярной мастерской, где еще не выветрились волнующие запахи стружек, — поскольку разборчивые «квартиранты» — немцы уже косились на него он им мешал своим пристаныванием. Было муторно, не по себе (гораздо хуже, чем и при бомбежках).

Выручил его Фриц, узнавший про это. Он, медик-практик, был расположен к скорым действиям.

Фриц на кухне же, куда он пришел, деловито и неотложно велел Антону закатать до колен штанину на больной ноге и поставить ее на край венского стула; профессионально осмотрев ее, он без колебания сказал, что она нуждается в маленькой операции — лечении и что это нисколько не больно будет: будет удален нарыв. Антон согласился. Из ящичка-саквояжа Фриц достал небольшой стеклянный флакон с прозрачной жидкостью, наклонил его, нажал пальцем на пипетку и попшикал распыляющейся струей этой жидкости на Антонов большой, по-черному нарывавший под ногтем и вокруг него, палец на ноге, вследствие чего сей палец стал как бы нечувствительным к боли.

«А, это и есть замораживание, — сообразил Антон, изумляясь тому, что ему теперь не больно. — Потом, вероятно, саднить будет. Не без этого».

Затем Фриц блестящим скальпелем на его же глазах легко взрезал на замороженном пальце ноготь и удалил вместе с ногтем набрякший под ним нарыв — почернелость даже вычистил — совершенно безболезненно, точно резал какую-то чужую деревяшку. После этого на ногу наложил вместе с мазью тампон и повязку. И велел ходить только в мягкой обуви, с мягким верхом — лучше всего в каких-нибудь тапочках, чтобы обувью не жать больной палец (чтобы новый ноготь рос нормально).

Этот молодой живой и любезный черненький санитар позже делал Антону перевязку оперированной ноги. И однажды — в своей автомашине (с аптечкой), куда он перебрался. Внутри маленького фургончика, где все лекарства были рассованы по коробочкам и полочкам, он разговорился с Антоном откровенно и определенно подтвердил, что он настроен против этой войны — не хочет воевать. У них, немцев, тоже коммунисты, Тельман есть, они думают правильно. И он с гордостью показал Антону стопку собираемых им советских листовок на немецком языке, в том числе и обращения к немецким солдатам… Он уверял, что все равно перейдет линию фронта, когда выдастся ему удобный случай.

Подобное Антон впервые слышал от немецкого ефрейтора, и горячо одобрил его план. Однако и убоялся за Фрица: тот почти в открытую хранил в машине уличавшие его листовки — а что как дознается его начальство ретивое, безумное? Да разве возблагодарят его? И в волнении высказал свои искренние опасения столь искренне расположенному к русским немцу — предостерег его от грозящей ему опасности.

Спустя менее недели после этого Антон увидел Фрица (он частенько разъезжал везде), побледневшего, сидевшего с забинтованной марлей головой в коляске темного, забрызганного мотоцикла, которым правил сумрачный, тоже забрызганный грязью, солдат. Фриц повернул к Антону страдальческое лицо и издали, пытаясь улыбнуться, слабо махнул ему рукой на прощанье. И скоро, качаясь в узкой коляске, скрылся на повороте с его глаз.

Временно затишье взял сухой, теплый августовский полдень; лишь коптил стоячие, прозрачные небеса жирно-черный дымный шлейф, клубясь над железнодорожной станцией Ржева: видно, немецкое бензинохранилище горело — после пролета шестерки легких, изящных советских бомбардировщиков (с двумя «колечками» на хвосте). Они метко сбросили свой бомбовый груз. Как из прорвы теперь там чадило и чадило, все не утихая.

За избой отцовской — ближние поля, покатые, запущенные. И Антон с младшей сестренкой Верой шел по ним — вроде б за брусникой на ближайшее болотце, благо в этот час здесь наблюдалось меньше, чем обычно, солдатни нацистской. Антон воспользовался этим неспроста. Для отвода чужих глаз они несли с собой плетеную корзиночку. Но сами складывали в нее стопочкой найденные небольшие сводки от советского информбюро — их неизвестно когда сбросили с самолета. Накануне Антон случайно набрел на одну. И нынче с оглядкой по сторонам подбирал их по разным числам, окрыленный такой редкостной удачей — так представилась возможность узнать из них подлинные новости.

Но внезапно — как обухом по голове! — раздалось откуда-то знакомо повелительное:

— Kommen sie zu mir! — Идите ко мне!

Оказалось, что трое фашистов все-таки сидели вблизи, за копной клевера, и прекрасно видели ребячье занятие; ребята не заметили их — увлеклись немного. Ну, попали в переплет!

— Kommen sie zu mir! — повелительнее повторил, поднявшись во весь рост из-за копны, тонкий светлый офицер. И с превосходством пальцем поманил ребят к себе, ровно котят. А по-русски добавил: — Не выбрасывать! Сюда давай! Живо!

— Видишь, глупо: сцапали, — выдохнул Антон сожалеючи, объятый страхом: мигом осознал отчетливо, чем грозило это им, и почувствовал себя очень виноватым перед Верой — втравил ее, малую, в столь опасную историю; но, как старший, пытался все-таки подбодрить ее, испугавшуюся тоже, побледневшую: — Что ж, пойдем. Не бойся… Ничего, авось… — И взял ее, дрожавшую, за руку. Сам дрожал — больше за нее. За листовки могли и расстрелять. От фашистов станется…

Несомненно, Антон, большой, сглупил: рисковал сестренкой. Подвел ее. Вот проклятье!

Так с испугом близились к копне по скошенному клевернику.

Возле нее подзывавший их — вылощенный офицер в серо-зеленом френче с нашивками — поджидал в нетерпении, поигрывая плеточкой, забавляясь ею, тогда как еще двое офицеров меланхолично полулежали на душистом обвяленном клевере, одурманенные еще солнечным теплом, и искоса вцеливались взглядами в ребят, оборвышей. Едва ребята к ним подошли, как лощеный этот офицер, наклонившись, ущипнул за уголок один пожелтелый листок в корзинке и с подчеркнутой брезгливостью извлек его оттуда; незамедлив, сунул его в нос Антону, холодно спросил:

— Сколько лет есть тебе? Говори!

— Мне — тринадцать. — сказал Антон.

— О, мой сын тоже тринадцать… Ты читай нам это! — И далее фашист даже пояснил, почему велят (обнадеживающий жест): — Да, я русский язык знаю хорошо, но читать по-русски не умею. Ты читай, мы слушаем. — И, сунув в руку Антону листовку, снова сел рядком с сослуживцами, примял собою сено. Был весь во внимании.