Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I

Возможно, под влиянием развития военных событий не в пользу немецких войск, покорители трезвели, а наиболее реально мыслящие из них уже всерьез задумываясь над своей обманутой судьбой, хотели теперь лучше узнать самую истину, узнать от серьезного противника, с которым вероломно и жестоко воевали; могло также статься и то, что офицер, знавший и произносивший русские слова, умел и читать по-русски, только не хотел делать этого при сослуживцах, с тем, чтобы не быть обвиненным в измене, а любопытство его возобладало… Не дано Антону было знать ничего…

Не стоило злить нацистское офицерье. Пересекшимся дрожащим голосом Антон начал чтение сводки. И раз, и другой остановил его светлоликий повелитель — переводил дружкам прочитанное им. А раза два Антон останавливался в нерешительности, вопросительно взглядывал на него.

— Что? — строго спрашивал он.

— Тут сказано: «фашистские изверги». Так и читать? — Антон боялся переусердствовать — во вред самим себе. Вера-то уже тихо, жалостно хныкала. Пронзительно жалко было ее, беззащитную сестренку.

— Дальше! — подгонял, серчая, хмурясь, немец. — Всё читай!

Верочка сильней подвсхипнула за спиной Антона.

— И еще написано: «Смерть немецким оккупантам!»

— Я сказал: читай до конца!

— Всё я прочитал. Конец. Вот.

Тогда офицер, командовавший Антоном, опять пружинисто вскочил, выхватил из рук его корзинку, опрокинул ее наземь; пачечкой листовок завладел и начал мелко крошить их на части. В некоей задумчивости. Важной, должно быть.

Сестренка поскуливала.

Чадил черный дымный султан над станцией.

— Das ist die Ruhe von den Sturm. — Это тишина перед бурей, — проговорил, точно ребят не было, кивнув в сторону развалин города, полулежавший офицер.

— Ja, nemlich. — Да, именно, — лениво подтвердил другой.

Они угадали. Напророчили. Немедленно обрушился сверху соединенный гул моторов, мощная стрельба: это совсем неожиданно с южной стороны, откуда никто не ждал, залетели понизу советские штурмовики. Сейчас запоздало забухают зенитки, затрещат наземные пулеметы; вспыхнут вверху дымные, разлетающиеся у пола снарядных разрывов; зашелестят, взорвутся бомбы, засвистят каленые осколки. Нужно моментально прятаться. Лечь на землю. Втиснуться в нее. Не счесть, сколько раз такое уже был с ребятами. И снарядам нашим постоянно кланялись, считали, где перелет, где недолет, где сторонкой ушло… Но какая-то радостно звенящая сила прямила и удерживала Антона, — он лишь чуть присел от грома праведного рядом с Верочкой: ведь на крыльях штурмовиков сияла красная звезда! Ого! До нее рукой достать!

— Weq! Weq! — Прочь! Прочь! — пригнувшиеся офицеры с искаженными лицами только отмахнулись от них (и листовки их уже не интересовали) и тотчас же проворно-прытко поползли на корточках по стерне вокруг копны.

Антон же с Верочкой еще не вполне уверенные в том, что опять свободны, подняв пустую корзиночку, проворней уносили прочь отсюда ноги.

— Сюда, сюда, — направлял Антон сестренку впереди себя по извилистой канавке, все глубевшей дальше, — хотелось под грохот налета побыстрее скрыться с офицерских глаз долой. Антон страшился возможного вероломства и, удаляясь от немцев, все оглядывался. — Ну, ну, успокойся. Уже всё. Не пугайся.

Самолеты быстро пролетели.

Теперь что: Наташе в душе не хватало какой-то прежней устойчивости, цельности, округлости мира в ее представлениях его сложного образа, словно он, как при землетрясении, прорвался со всех сторон, и все противоестественно и отвратительно торчало в нем наружу, повергая сплошь людей в отчаяние.

И, следовательно, нужно наново находить себя, отыскивать иную даль — прибежище. Ох-хо-хо! Все разладилось.

Прежде Наташа много, жадно читала пропасть всяких романов, один другого значительней, захватывающей; пришедшие открытия, испитые из них, в ее уме наслаивались на зримые, уже существующие вокруг нее понятия и истины. Стало быть, очень естественно обкатывался, вращался ее клубок возмужания, еще не закончившегося. Но смешно: тогда, когда, бывало, она задумывалась (не теперь) о дальнейшей собственной жизни, ей, как ни диковинно это казалось, представлялось все таким же обкатанным, круглым, с такими жe мужскими позолоченными круглыми часами нa цепочке и спокойно-довольным мужем, с наслаждением курящим папиросы «Беломор-канал», как и в доме тети Маши, маминой сестры, носящей к тому же круглые жемчужные серьги, которые очень красили ее. Так поразительно увиделось Наташей однажды, до войны, во время своего делового визита к родственнице вместе с Антоном и Сашей, которых она сводила на примерку: ее портняжничавший муж Константин шил для них сразу два простеньких костюмчика из одного дешевенького материала.

У большой семьи, известно, забот столько набирается, что не зевай — только и поворачивайся туда-сюда; всех обшить-то мало-мальски было нелегко, непосильно, и потому справлялось только самое необходимое, что попроще, чтобы было в чем, главное, ходить в школу.

Наташа помнила: летний день уже клонился к вечеру, и она очень спешила с братьями, шагая во Ржеве от Масло-завода проторенной дорожкой напрямки, по нескончаемому зацветшему картофельнику. Город мирно блистал.

Ладный Константин примерил на мальчиках скроенный и сметанный серенький материал, вынул из карманчика жилета золотые пузатые часы на золотом брелке, глянул на них, завел пружину, послушал их переливчатую мелодичную игру и, перехватив восхищенный взгляд Наташи, сказал односложно:

— Это Машин подарок мне… Ну, мне пора. Время — золото.

Наташе потом некоторое время грезилась именно какая-то такая тихая захолустная жизнь — среди сирени, над Волгой, с этим мелодичным звоном в ушах, а дальше этого ее представления не пускались покамест.

«Ну, попозже запишу, что такое было с нами в эти три дня, в которые я ничего еще не записала; только бы не пропустить их — записать, если уж взялась вести», — говорила себе Наташа, радуясь, главное, тому, что могла еще подумать о чем-то возвышенном. «Взялся за гуж, не говори, что не дюж», — говорила она о себе в мужском роде. Она, надоумленная скорей желанием матери видеть историю их военной жизни записанной (Анна частенько говорила: «Что, если бы все, как есть, записать», — никто не поверил бы потом, что такое могло быть), в глубокой тайне от всех, лишь открывшись как-то матери одной, вела подробнейший дневник. Может быть, под влиянием того, что это уже давно, еще с довоенного времени, делал Антон.

Она не могла не заниматься чем-нибудь сокровенным для души, взамен наскучившим разрисовываемым Антоном ее девичьим альбомам со стихами и частушками, обращенными к подружкам, к мнимому милому и т. п., отдав им некогда положенную дань, как и многие ее подруги-сверстницы, — теперь, с возрастом (или потому, что настало время неподходящее) это занятие никак ее не удовлетворяло, и она вконец его забросила и забыла с легкостью. А писать дневник стало для нее так же естественно-необходимо и просто, как и помочь раненому лейтенанту, которого она летом перевязывала в зеленой ржи и которому две недели подряд, изо дня в день, носила (чаще вечерами) еду (в то время, когда сами голодали) и нужные тряпки, а затем показала дорогу к юго-востоку, где простирались леса, поскольку ему оставаться во ржи было уж опасно.