Борис Поляков - Кола

Благочинный снял очки и подслеповато глянул на Шешелова.

— Ну как, господин городничий?

– Радуюсь вашему умению, – усмехнулся Шешелов. – Впечатляет. Я готов подписать этот присяжный лист. Только вот... Не по делу вы, отец благочинный, отечество на последнее место сдвинули. Без отечества выше названного вами может ведь и не быть.

— Не могу иначе, – вздохнул благочинный. – Вера, она во главе угла. А отечество... Мы, как понимать надо, временные в нем. – И поднял буравом вверх палец. – Через святую церковь на небеси.

– Ох, отец Иоанн, – засмеялся Шешелов, – зря не расстригли вас в свое время.

– Да, это так, промашку дали. Я бы пошел в полицию. Ловил бы мелких мошенников.

– С вашей-то головой – мелких?

– Крупных не дадут. Власть у них. – И свернул аккуратно присяжный лист. – Ну, так что же, Иван Алексеич, собираться будем?

– Колокол почему-то молчит и Игнат Васильич не идет.

– В колокол я велел ударить, как выйдем из ратуши. А то взбунтует народ, побежит, а присяжного листа нет. Да и начальство еще не пришло на площадь.

– Правильно. Что ж, тогда одеваться будем.

На крыльце ратуши ждал Герасимов. Он в неведении еще был.

– Все мы сделали, – сказал ему Шешелов. – И чиновников уломали, и присяжный лист написали.

– Судья жался, поди?

– Жался. Просил повеленье губернии на собранье. – Отец Иоанн сделал ногтем, будто вошь бил. – А я его к ногтю.

– Немножко хвастает, – Шешелов кивнул на благочинного, – но, признаю, все удачно и хорошо прошло.

– Я уж вижу, что хвастает. Он и смолоду таким был.

– А ты что не зашел? – спросил Шешелов.

– Дымно у вас. А тут хорошо, весной пахнет.

Шешелов расстегнул шинель, огляделся и вздохнул с удовольствием. Снег осел и набух водой, воздух влажный.

– А и впрямь хорошо.

– Не верится, что война.

В городе было тепло, сыро, удивительно тихо. После ночного дождя туман поднялся и завис в вараках, грозил новым дождем. Снег за ночь потемнел и осел заметно. Почернели дома, заборы, редкие деревца. Вороны и воробьи сидели молча, нахохлились, дулись перьями – видимо, сулили опять ненастье. Да и дым из труб выходил клубом.

– Дождь грозится. Ишь, птица хмурится, – сказал Герасимов.

– Ни к чему бы он нынче, – Шешелов обеспокоился опять. – Пойдемте, пожалуй. Колокол-то когда ударит?

– Сейчас, – пообещал благочинный.

Снег под ногами проседал мягко. Шешелов пожалел, что пошел в лопарских пимах. Сапоги надо было бы натянуть, день особенный. Вспомнился Сулль. Он в пимах был.

Спросил стариков:

– В Коле знают, зачем приезжал Сулль?

– Как же, – отозвался Герасимов. – Знают. А что?

– Может, сказать об этом сейчас?

– Не надо, наверное, – посоветовал благочинный. – Наша цель – защитить город. К присяге всех привести.

– Вы не про это хотели спросить? – сказал Герасимов.

– Не про это.

«Бам-мм! – внезапно ударил колокол. – Бам-м-м!»

Воронье взмыло с насиженных мест, всполошно закаркало. Воробьи с испуганным чивканьем метнулись под коньки крыш. Всплесками колокольный гул встал над городом, затолкался глухо в вараках: тревожный, призывный, как крик.

За благочинным остановился Герасимов, и Шешелов тоже стал. Все трое повернулись к собору, молча перекрестились.

– Сейчас всполох идет по Коле, – сказал Герасимов. – К обедне звон не поспел, да и колокол бьет большой, не средний.

– На душе что-то плохо стало, – Шешелов рукою потер у сердца. – А вы говорите, в войну не верится.

– Да, вот так ударит врасплох – и не будешь ведать, за что хвататься.

Шли по открытому месту соборной площади. Колокол плакал, звал, грозил. Из южных и западных ворот крепости выбегали уже коляне. Первые, они одиноко гляделись на белом снегу.

– Долго душу будет выматывать? – спросил глухо Шешелов.

– Как дойдем до собора, перестанет, – отозвался отец Иоанн.

– Вы что-то хотели сказать про Сулля? – снова спросил Герасимов.

– Да вот, все не выходит из головы. Узнать бы о нем подробнее. Если живы, конечно, будем. От имени ратуши королю бы ихнему написать... Подданный-де ваш Сулль презрел опасность ради честного имени своего народа. Пусть гордится Норвегия таким сыном. И коляне, дескать, всегда вспоминать добром его будут, а не тех, кто хотел перерезать им горло за кусок хлеба.

– Хорошее письмо было бы, – сказал благочинный. – Сулль – это что, имя, фамилия?

– Я не знаю, – сказал Герасимов. – И в Коле это навряд ли кто знает...

– Жаль, – укоризненно сказал Шешелов. – Самое нужное мы, бывает, не знаем.

– Вы манифест не забыли взять? – спросил Герасимов.

Шешелов пощупал карман.

– Взяли.

– А бумагу для подписей и чернила?

– На столе все будет, – кивнул благочинный.

– Идите с богом тогда, а я приотстану. Неловко перед колянами. Скажут, что я к чиновникам липну. Суд-то, смотрите, отдельной кучей.

У папертного навеса грудились чернотой мундиров чиновники. Суд отдельно в сторонке. Вот и опять заборов себе настроили.

– При слове «куча» мне не деньги, а дерьмо видится. – Шешелов повернулся, зло пошагал к чиновникам.

Наспех полуодетые, с вилами, острогами, ружьями, топорами бежали коляне из южных к западных ворот крепости. Дорожки в снегу к собору были тесны. Разгоряченные, остепенялись уже близ собора, видели истуканную важность чиновников, понимали: еще не война. Но где-то она уже на пороге, близко. Подходили, грудились, заполняли возле паперти место, топтали снег, говорили вполголоса. Кое-где шел смешок от прошедшего на людях испуга. Кто-то рассказывал:

– А баба моя чуть в подполье не упала...

Пытались шутить, косились на стол с иконой, который будто стеной отгораживал их от чиновников. Никто не снимал шапки. Людской ручеек на дорожках от ворот таял. Площадь чернела вязкой густой толпой. Стихали смех, голоса, все поворачивались к столу, ждали. Шешелов вдруг увидел: перед столом первыми были купцы и хозяева покрута. Сгрудились тесно к богачу Пайкину, содержателю откупа.

Благочинный подошел, сказал тихо:

– Пора бы, Иван Алексеич.

Шешелов знал, что сегодня должен сказать самые главные слова в жизни. Важнее которых, может, уже не будет. Но вдруг понял с испугом, что он все забыл. Придуманное этой бессонной ночью, все приготовленные слова вылетели из головы. Он только знал, пока лез в карман за бумагой, что перед ним уже не толпа, которую можно наблюдать сбоку, а люди, которые ждут его слова. И слово ему нашлось. Он шагнул вперед и напряг голос:

– Люди-и-и! Всемилостивейший государь наш обнародовал манифест. – И поднял бумагу губернии над головой, потряс ею, почувствовал, как стало неимоверно тихо. – Англия, Франция, Турция объявили войну России. Она уже происходит, война, на Черном море. Но как только станет свободным плавание ото льдов здесь, на Севере, врагов надо ждать у нас в Коле... Я не хочу пугать, но вы должны знать правду. Страшны не грабители-порубежники, от которых мы как-нибудь защитились бы с нашими малыми воинскими силами. Есть опасность, что на город нападет обученное войско. Враг может прийти с хорошим оружием, с пушками на судах. Это будет не восемьсот девятый год, позор которого помнят многие старики. Теперь дело не кончится грабежом города и разорением вашим. Враг постарается захватить Колу. Город стоит далеко от России. Англичанам или французам здесь удобно устроить стан для военных кораблей, отсюда им ловко делать морские набеги на Мурман, держать в блокаде северные земли России, Белое море...