Борис Поляков - Кола

Шешелов, пока говорил, беспокойно друзей оглядывал, но понять не мог, какое действие производят его слова. Каждый из них будто с собою наедине остался.

У Герасимова обозначились резче морщины. Губы сжаты. Лишь глаза говорили, что он напряженно думает. Благочинный протянул осторожно карту к себе, свечи подвинул и смотрел на нее задумчиво.

Шешелов встал, закурил трубку. Он ясно им все сказал. Пусть посидят, подумают. Вернулась ли Дарья? Самовар поставила бы. Зря рассердилась она. Городничий обязан блюсти закон. Если ссыльный неповинен, суд разберется. А вот с девушкой незавидное дело. Может, она беременная? Не подумаешь о такой. Эх-хо-хо... Не смейся, братец, над чужой сестрицей, своя в девицах. Правду сказано. А случись такое с его дочерью? Что бы сделал? Не наказать нельзя. Но и бить не стал бы. Разве отдал за вдовца бы, сделал на жизнь несчастной? Родная же дочь. Может, Дарья права, заступаясь за девушку. Знает ведь: и ее коляне осудят, – а становится против, его осуждает. Пришла хотя бы да самовар поставила.

– Ну, – сказал благочинный Герасимову, – ты что сюда не глядишь? – И кивнул на карту.

– Зачем? Я и так все помню. Прошел морем и сушей.

– Так это было когда?

– А что с тех пор изменилось?

– Я не для этого прошу смотреть.

– Понимаю... Но ты-то, видно, уже согласен?

– Не совсем. Вначале хочу тебя послушать.

– А мне сразу и сказать нечего. Умом понимаю – разумно такой шаг сделать. Остановит это норвежцев. Если успеть до того, как они к нам с грабежом выйдут. Все понимаю. И что Кола не подвергнется разграблению и от страха люди будут избавлены и, может, многие жизни сохранены. И что с норвежцами можно будет встретиться в море по-добрососедски... Умом понимаю. Но раньше все же надежда теплилась: отдана несправедливо земля, воровски, и можно еще попытаться что-то сделать. А коль сами столбы поставим, это ломоть уже отрезанный. Вспять не пойдешь...

– Ты о том, чтобы корить не стали потом нас? – спросил благочинный.

Герасимов помолчал, потом сказал, потирая лоб:

– Тут все не просто. И попеняют не раз, коли поставим. И память как-то сохранить надо о тех, кто на той земле был до нас...

– Это проповедь, – жестко сказал благочинный, – она не тебе, мне приличествует. Тебе же не рассуждать, а сказать надо прямо: да или нет. Только ты о сейчас живущих подумай. Тут, дражайший, война идет. Это понимать надо. А то, может стать, и земли не вернешь, и Колу потеряешь. Сказывали мне, как инвалидные шумели. Верно опасность видят: придут иностранцы и сожгут город. Или себе возьмут. А так хоть одна беда с плеч. С другой же Архангельск помочь может.

– Наше письмо о помощи должно быть там уже, – сказал Шешелов.

– Ну-у, – уклончиво протянул Герасимов, – это еще двояко быть может. В Архангельске господа на дело не скорые.

– Не веришь, что помощь окажут? – спросил Шешелов.

– Всякое может быть. У царя сейчас забот и на Черном море хватает...

– А вы, отец Иоанн?

– Думаю, больше надеяться на себя надо. Кола всю жизнь оборонялась сама. Насчет граничных столбов я с вами почти согласен.

– Почти?

– Инвалидных, думаю, лучше оставить в Коле. Не стоит бренчать оружием на границе. Пусть видят норвежцы, как вы сказали: мы ее признаем и заново обозначаем.

– Я тоже так думаю, – Герасимов поднял глаза на Шешелова, – не надо с ружьями инвалидных. Там люди. Обстроились, обжились за годы. Да и голод у них.

– Пожалуй, – медленно сказал Шешелов. И подумал: «Коляне – народ горячий. Что случись на границе, а они с оружием. Кто их удержит?» И кивнул на раскрытую карту, спросил: – Что ж, тогда проведем черту для порядка? А то в ратуше и карты настоящей нет.

– Что ж, выходит, надо, – кивнул благочинный. – О живущих сейчас заботимся.

Герасимов пододвинул карту к себе, обмакнул перо в чернильницу и вздохнул.

– Помоги, господи! Пусть дети судят или не судят нас. Их дело, – и стал аккуратно вести черту.

– Все разумно, – сказал благочинный, – и о живущих сейчас заботимся, и город думаем сохранить.

Шешелов был доволен. Потер в нетерпенье руки.

– Ну, – сказал он, – теперь на исправнике все замкнулось. Хотелось бы сегодня его послать.

– ...Я не поеду, – исправник тягуче глянул на Шешелова, откинулся на спинку стула и не отвел взгляда. Сегодня он себя дерзко вел. Уязвлен, что позвали ночью, долго в комнате писаря продержали, а люди ниже его и при нем в кабинете Шешелова остались.

— Почему? – спросил Шешелов мягко.

— С теперешним положением Колы забот много, а я один. И из губернии есть наказы по службе. – Подкупающая его улыбка исчезла, он смотрел непокорно.

— Кто же должен их ставить?

— Не могу знать. Не мне губерния велела.

— Не вам? – Шешелов достал шнуровую книгу, раскрыл и подвинул исправнику. – А это кто расписался?

— Ну и что? Вы понудили меня. – И улыбнулся Шешелову в глаза, нагло усмехнулся, словно хотел сказать: не трожь меня, подобру говорю, не трожь.

Шешелов опешил. «Так, наверное, себя соглядатай у петрашевцев вел. Знал – ему никто ничего не сделает. А этот что про меня знать может? Из губернии повелели что-нибудь? Будто я ему с контрабандой попался».

Они сидели друг против друга с улыбками. Шешелов не знал, как с исправником договориться.

– По-вашему, я должен ехать обозначать границу?

– А кто же еще? – И улыбнулся опять нахально. – Это не шуточное дело – граница! Там с норвежскими комиссарами говорить надо. А я маленький человек для них.

Шешелов прошелся по кабинету. Исправник сидел все так же полуразвалясь, и это начало бесить Шешелова. Становилось стыдно перед Герасимовым и благочинным за себя, за свою беспомощность. А как тогда перед лопарем дворянина в себе почувствовал! Но исправника не поэтому сломать надо. Знаки на границе должны стоять – вот задача.

Шешелов продолжал улыбаться.

– Волею государя поставленный городничим в Колу, я обязан все сам делать? Столбы ставить, мосты чинить, крепость, улицы подметать?

Он еще сдерживался. Он еще помнил: после него и уездного судьи исправник третье лицо в городе. Он помнил это и тогда, когда почувствовал, что его уже понесло, когда сказал мягко:

– Вы не поднялись, когда городничий встал.

Исправник, может, и не расслышал или вид такой сделал.

– Не знаю, не знаю. Мне из губернии дела поважнее приказывают.

– Извольте встать, – тихо сказал Шешелов. Он недослушал, чем велела заниматься тому губерния.

С удивлением исправник взглянул на него, скривил губы:

– Что?

Все мерзкое Шешелову воплотилось на миг в исправнике. И случайно увиденное в зеркале лицо, и соглядатай у петрашевцев, и слухи о взяточничестве, и постоянные ябеды в Архангельск, и еще что-то неведомое, чего не знал Шешелов и что питало такую наглость. И он скомандовал резко: