Борис Поляков - Кола

В этом Нюшка не сомневалась.

С той поры, как Андрей у них поселился, с утра уже было приятно думать, что сейчас вот его увидит. И целый день потом по хозяйству все делать бегом хотелось. Мимоходом Андрея встретит и невзначай будто словом его, рукой тронет. И от робости его, не знающего, куда деть глаза, руки свои несмелые, Нюшка всласть заливалась смехом. Никогда раньше не было с ней такого. Дивясь, заметила скоро, что шутить с ним старается, когда близко никого нет. Но посмеивалась беспечно, утешала себя: ничего худого она не делает.

А как-то вынимала из печи хлеб, распрямилась и врасплох застала на себе взгляд Андрея. Только миг спустя он смутился и поспешно отвел глаза. А Нюшка будто в летнем дне побывала. Солнечных этих лучей, попила, на жизнь ее хватит. И еще поняла, какое несбыточное она для него счастье.

Но, может, и прошло бы у нее. Поигралась бы и со временем все минуло, да случилось тогда неожиданное на повети. Нюшка будто с ума сошла. Испуганная, счастливая, вдруг услышала в себе неимоверную бабью тягу. К чужому, едва знакомому, а как к самому близкому на земле без стыда чувствовала проснувшееся желание. И хотела, и пугалась, и ждала, что, может, как-то ее минует, и с боязнью отчаянно шла навстречу.

И пока Андрей был под арестом, непрестанно думала о нем; тоскующе помнила сладостную истому от жадных рук его, губ. А сердце сжималось от страха, что все откроется. С Киром допустить такое могла, а тут... Кир помнился смутным чем-то, бывшим не с ней. Даже обиды забылись: все собой заслонил Андрей.

А когда Нюшка увидела его снова в доме, после суда, то до слабости в ногах вдруг стало ясно, что такого же вот, неуклюжего, искреннего, надежного, как земля, до беспамятства хочется ей ребенка.

И радостно и жутко становилось от мысли, что с желанием уже не справиться.

А когда свершилось все, поняла, как правильно все придумала. Не только раскаяния близко не было, а будь впереди еще труднее – отступить уже не смогла бы.

Потом уже очень хотела, чтобы и Андрей знал о будущем ее материнстве. Дразнила его, смеялась счастливая:

– Вот такой будет. Как зауросит, ножки вот так, – показывала на пальцах. – А вот так мордашку.

У Андрея лицо растерянным становилось. А последний раз он на сене откинулся, сказал тяжко:

– Замуж тебя никогда за меня не выдадут. А если бы и отдали? Вернут вот опять в солдаты. Или же в крепостные. А ты? Ты куда?

Нюшка притихла, прильнула к нему. Она теперь тоже часто спрашивала себя: а дальше как быть? Теперь что? Но ответа не было. И только мысли о предстоящем материнстве отодвигали горькие вопросы о себе, об Андрее.

– Ты погоди, не жалься. Может, даст бог, уладится как-то. Может, я что придумаю, – она шептала Андрею, гладила нежно его лицо. – Почему-то ужасно верится. Вот сердце чувствует мое, все хорошо будет...

Андрей тихо заговорил тогда:

– Сулль за товаром скоро придет. Обещал, что может взять и меня с собой. В Норвегию, в Англию...

– Зачем?

– Поглядеть. Может, можно остаться...

По тому, как говорил он, Нюшка поняла, что это для него заветное. Вон чего допытывался тогда Смольков про разговор с Суллем.

Из Колы и раньше, были случаи, ссыльные уходили. Говорят, их даже исправник сильно не караулил: меньше ему хлопот. Но коляне таких осуждали.

Спросила жестко Андрея:

– А там что для тебя? Мед? Калачи растут на березах?

– Сулль говорит: два-три года – и можно получить паспорт.

– Сулль говорит! – передразнила ядовито Нюшка. – Оттуда никто еще не вернулся с паспортом. А говорят, все хотели бы. Чужбина страшна, Андрюшенька. Не только разговор, и вера другая.

– Я везде на чужбине...

– Ты? Нет, Андрюшенька, ты про нее не знаешь. Летом коляне в Норвегах бывают. Чего бы там не остаться? Никто не держит. А вот беглые, какие там есть, приходят к нашим судам, со слезами просятся просто поговорить. От тоски по родной стороне мрут. Сказывают, хуже этой болезни на свете нет.

Андрей отстранил ее, сел на сене.

– Это ты про тоску ничего не знаешь. Только от других слышала. Как вы тут живете, все хотели бы. Вздумал – парус поставил, пошел в Архангельск. А то и в Норвеги. Или куда подальше. Никакой крестьянской заботы. Не боятся неурожая, голода. Море всегда прокормит. Ни бар тебе, ни плетей. Что сумел заработать, себе и карман. Не пропил – суконная тройка, бабам шали цветастые. Как у Христа за пазухой. Я бы тоже хотел так жить... А вот когда тебе ни в чем воли нет... Когда зуботычины постоянно... Когда спиною даже во сне боль слышишь... На любую тоску согласен. Только чтобы как люди жить...

...Бабуся вроде спросила ее о чем-то. Но Нюшка задумалась и не слышала. Спустя только время дошел до нее бабусин голос.

– Ты что-то меня спросила?

– Спросила... Показалось мне будто: ты за Кира не хочешь теперь идти?

За Кира? Нет, в этом бабусю обманывать не хотела.

– И не только теперь, – вздохнула. – Никогда не пойду.

– Чего же? Может, мне скажешь?

Нюшка выдержала строгий, с укором взгляд и отрезала для себя пути.

– Ему нужно только судно. А я не царевна из сказки у моря ждать. – И неожиданно для самой глаза заполнились слезами, губы скривились, и Нюшка срывающимся в плач голосом открыла самое сокровенное: – Я уже маленького себе хочу-у!

Все пережитое за последнее время: необходимость таиться и обманывать, опасенье за свою и Андрея судьбу, боязнь Кира, невозможность поделиться бедой с бабусей, – все это всколыхнулось разом. Нюшке жалко стало себя, она уронила на руки голову и заревела в голос.

Бабуся подошла, обняла за голову, успокаивая, жалела:

– Полно, Нюшенька! Полно! – И спросила погодя, вкрадчиво: – А ты ничего не скрываешь от меня?

Нюшка уткнулась в мягкий бабусин живот, плакала навзрыд, горько, не в силах унять слезы.

– Не-ет, – лгала бабусе правдиво.

– Ох, пришла, видно, твоя пора. Замуж надо тебе. Замуж.

– Никто не бере-ет! – Нюшка утирала рукой соленые слезы, размазывала их по щекам. – А я ребеночка хочу-у.

Бабуся ласково гладила ее, маленькую будто.

– Что тебя не берут – неправда. А от кого же ты ребеночка хочешь?

Сквозь слезы Нюшка услышала хитрость и оттого, что сказать не могла правду, заревела больше еще.

– Все равно. Лишь бы маленький был, с ручками! – И думала об Андрее. Просветленные у него стали тогда глаза: не попятится он, не откажется. И засмеялась сквозь слезы его лицу, лгала бабусе, спасаясь плачем. – От себя-я... Пусть будет какой хочу-у...

И бабуся, похоже, поверила, засмеялась, вторя ей:

– Пусть, пусть. Только вот беда наша – не бывает так. Без отца дети не получаются. А то бы мы их, мужиков-то, и знать не знали...

Солнце с каждым днем теперь поднималось раньше. Ночи короче становились и светлее. К пасхе набухли почки. И хотя в вараках еще кое-где белел снег и земля оставалась сырой и холодной, но в заветрии начала оживать трава. Дни пошли чередой лучше один другого, все в солнце, и стебли, робко зеленея, тянулись к свету. На Николу лопнули на деревьях почки, а из них поутру, неожиданно, будто брызнули молодые листья. Голые ветки деревьев сразу закучерявились, кинули тень, а вараки в округе оделись в зелень.