Борис Поляков - Кола

На веслах долгонько шли. Серою пеленой занимался день. Берега уже скрылись, дождь перестал, ветерок поднимался студеный, северный. Взводень пошел крупнее, шняку заметно покачивало. Афанасий стал чаще оглядываться.

– Погодка не разгулялась бы, а, Сулль Иваныч? Не по нраву она мне нынче...

Сулль щурит глаза и вглядывается на север.

– Будет тихо еще.

– Ага! А потом что?

– Ни-че-го! – улыбается Сулль.

– Может, парус поднять? Скорее дойдем.

– Нет. Скоро есть место.

Но Афанасию, видимо, надоело грести, он настаивал:

– Может, оно есть уже. Вели смерить.

Сулль пооглядывался кругом, подумал.

– Хорошо.

Грести перестали. Афанасий достал веревку, грузило подцепил и бухнул его за борт. Сулль следил, как веревка виток за витком исчезала в море.

– Ну как? – спросил Афанасий, когда веревка остановилась. – Может, тут и начнем? – И кивнул на север. – А то ишь как оно там захмарилось...

– Да, начнем, – согласился Сулль.

Хотя они и отошли недалеко от берега, он не стал возражать Афанасию, где начать. Коли так погода тревожит, не стоит разлад вносить. Пусть по его будет. Спокой нужен. Главное Суллем сделано: в море они. А в непогоду и тут всем достанется. И ничего, если акул здесь не будет. Больше всякой добычи Суллю нынче нужны ветер, дождь и хорошие волны.

Достали бочонок, весь в круглых дырках, заполнили ворванью, прикрепили к нему пунду – грузило чугунное, и на веревке все – в море. Сулль раньше еще пояснил им: только ворвань пойдет по воде – акула ее, как собака, по запаху враз учует.

На лебедке веревка толстая саженей на сто, конец заплетен в цепь двухсаженную, с вертлюгом. На цепи крюк длиной в треть аршина и толщиной с вершок. Сулль на крюк насадил кусок мяса, загодя обжаренный в печи, цепь в руках, крутанул на вертлюге мясо, спросил Афанасия:

– Ни-че-го? Да?

– Давай бласловясь, – Афанасий перекрестился. Смольков и Андрей последовали его примеру.

Крюк с мясом и грузилом пошел в воду. Сулль травил с барабана веревку медленно, и она уходила и уходила в воду. Рукоять у лебедки вращалась сама, непривычно, одиноко. Потом Сулль закрепил чеку на лебедке, оглядел всех, предупредил:

– Теперь каждый свой место быть. Надо ждать.

Андрей с Афанасием весла сложили в шняке, кротилку, секач, ляп взяли – и по местам. Они на берегу еще Суллем указаны: Смольков на корме веслом правит, Сулль акулу к борту подводит, Андрей кротилкой глушит ее, Афанасий заводит ляп и вместе с Суллем втаскивает акулу в шняку. А дальше должно идти как по писаному: Афанасий голову отрубает, Андрей брюхо ей потрошит, Сулль вынимает печень и наживку новую ладит, Смольков той порой выбирает веревку, наматывая ее на барабан лебедки. Всё проделывали по многу раз: вместо акулы Смолькова втаскивали на борт или пугало, что из кряжа Сулль делал. Будто всё не внове было, однако теперь подобрались все, попритихли, невольно поглядывали на веревку, что ушла с крюком в воду: вдруг дернет.

Сулль сказал верно – ветер и вправду заметно стихал. Шняка спокойно покачивалась на пологой волне. Смольков подправлял веслом, держал шняку носом на волну. Кивнул головой на веревку, спросил Сулля:

– Как узнаем, что она там уже, на крюке?

Сулль усмехнулся углом рта, серьезно:

– Надо осторожно. Она сам скажет.

– И подолгу ждут этого? – не унимался Смольков.

Сулль равнодушно пожал плечами:

– Может, день, два.

И стал закуривать, словно бы показать хотел: ждать действительно надо долго.

Афанасий вздохнул, отложил ляп, взял секач, подержал его, порассматривал, бросил, встал, прошел к носу шняки. Гася там фонари, бурчал что-то.

Сулль курил, улыбался, поглядывал на работников. О, он хорошо понимал их! Афанасию не сидится на месте. Не только погода его тревожит. Ожидание лова томительно, оно будоражит. Это знакомо Суллю. Сколько раз Сулль ходил на акул с неопытными, и не бывало еще гладко. А при первом виде хорошей акулы и не такое случается. Могут не совладать с собой, оробеть. Страх – он сильнее людей бывает.

Андрея тоже беспокойство стало одолевать, тоже захотелось пошевелиться, поделать чего-нибудь. Поискал плицу, раздвинул на дне шняки доски, стал дождевую воду вычерпывать.

Афанасий к месту вернулся, смотрел, как Андрей воду черпает, продолжал ворчать уже громче:

— Ишь, ветер слег, а холод пошел, аж рукам знать дает. Не нравится это мне. Северик бы не поднялся. Не к добру будет.

Афанасий хотя и не говорит прямо, Сулль понимает: недовольство ему, Суллю, направлено. Он, конечно, мог бы Афанасия ублажить, пораскрыть ему замыслы, но делать не станет этого. Афанасий горяч, своеволен характером, как бы не спутал он Суллю карты. Доверять лишь себе хорошо: промахнулся – винить некого.

Голос у Афанасия скрипучий, нудный, словно в зазубринах.

– Чего ты смердишь? – спросил Андрей.

– Я? – удивился Афанасий.

– Ты. Ажно по морю дух идет.

Сулль улыбается, мягко просит:

– Не надо ссор.

И говорит Афанасию:

– Ходить опасно, надо сидеть.

Афанасий смолчал, со вздохом осел на дно шняки и замер, привалившись спиною к борту. Андрей продолжал черпать плицею воду, Сулль поглядывал на него. Колюч и угрюм ссыльный Андрей, но характер имеет правильный, именно по душе Суллю. И хотя бедой грозит подслушанный разговор, гнева нет и нет страха. Сулль знал, кого брал, на что мог надеяться. Все ссыльные метят бежать в Норвегию. Каждый должен заботиться о себе, Сулль тоже заботится. Он упредил их. И еще упредит. Кроме ссыльных не было выбора. И теперь нет. И он заставит их добывать акул. Отступать нет расчету. Просто еще один риск, как очередная акула. И Сулль должен справиться. Надо только думать и быть готовым. Все будет хорошо.

– Пожевать бы пока чего, – вздохнул Афанасий. – Брюхо что-то опало...

Сулль спокойно покуривал.

– Да, кушать можно.

Ели треску холодную, отварную, кости плевали за борт. Афанасий жевал медленно, без желания, говорил в раздумье:

– В жисть не думал, что на акул пойду. Бабы у нас акулою ребятишек пугают, с детства страх к ним. А поморы сказывают: акула не зверь, не рыба, а что оно – толком никто не знает. Детенышей, говорят, рожает живых, а не вскармливает. Только родятся они – и давай все подряд жрать. Злющие, спасу нет. Как-то мойву ловили сетью, акулят захватили. Повыкидывали их багром в море, а они уходить не хотят: сеть рвут и жрут рыбу. Ну, взяли да одному брюхо-то и вспороли... Потроха вынули, а самого в воду кинули, другим для острастки. И что? Он опять давай плавать и рыбу жрать. Жрет, а она из брюха вываливается. Вот какая тварь непонятная. А у взрослых-то акул зубы, что жернова, все мелют. Крюк может перекусить. Вот силища в зубах. Ведун Гаврила все кланяется поморам: акулу ему добыть. Он снадобья из них лекарственные поваривает. А поморы не желают связываться: коль негаданно попадет на ярус, ярус рубят, уходят. А то еще, сказывают, попадет шняка в стаю – напасть могут и опрокинуть, опружить, значит, а людей всех поесть. Как, Сулль Иваныч, может акула шняку опружить? Может? А меня, к примеру, целиком заглотить? Нет? Обязательно надвое? Смотри-ка. Это уже несподручно. Мне и целом виде желательно.