Борис Поляков - Кола

Непонятно Андрею: опять Афанасий шутить задумал? Или впрямь ему страшновато? Может, и так. Что тут особого? Андрей давно ли на Севере, а сколько уже наслышан. Опустит помор руки в море снасть распутать – акула тут как тут. Сказывают, и руки откусывала, и поморов выдергивала из шняки. Афанасий не врал тогда: колянин, что с Суллем ходил тот год, без ноги теперь.

Волны на море совсем улеглись, как летом. По воде только рябь мелкая. Смолькову на корме рулем делать нечего. Треску ест вяло, к Афанасию все прислушивается.

– К чему тебе акулы сдались, Сулль Иваныч? – спрашивает Смольков. Голос у него в тон Афанасию, недовольный, словно Сулль виноват в чем-то. – Тут, сказывают, по весне другого морского зверя пруд пруди. И опасности никакой.

Сулль доглодал тресковую тушку, кость отбросил за шняку, в море. Так, Смольков к Афанасию в пару подался. Свой клин захотел вбить. Что ж, это даже забавно Суллю.

– Почему акул? О, то сказать не просто.

Сулль отер о себя руки, стал разжигать трут. Эх-ха-ха... Хотелось вздохнуть глубоко, потянуться. Не будь они сейчас в море, Сулль с удовольствием пропустил бы стаканчик рому, и этим поднес бы, да потолковали б они об акулах. Верно, по весне и нерпы, и тюленя, и белухи здесь немало. Можно много добыть, как говорит этот ссыльный, без риска. Но товар их не в редкость, потому и дешев. Безобидных, неповоротливых этих зверей может каждый помор добыть. А вот желающих на акул – громадин яростных, не знающих боли, способных напасть на человека, – мало. Не каждый решится испытывать судьбу. Можно добыть акулу, а можно быть ею съеденным. Немногие могут сказать: они мерялись силой с этой обжорой, умеющей нападать даже с крюком в брюхе.

Афанасий словно дремал на дне шняки, сказал Смолькову:

– Хворость акула снимает. Коль зубная боль нападет, акульи мозги на масле – верное средство, до ста лет беды знать не будешь. – Он сел поудобнее, глядел на Смолькова и говорил медленно, словно сам ведуном был. – А то, может стать, поясницей замаешься, кашель ли одолеет или немощь по бабьей части – все спасенье в акуле.

«Конечно, – думал Сулль, – на тюленей и нерп спрос немалый, но люди торговые понимают: акулий товар стоит большие деньги. Жир акульей печени – это лучшие масляные краски, мыло, смазка тончайшего механизма часов. Да только ли это? Из шкуры акул превосходнейшая шагрень: красивейшие письменные приборы, переплеты для дорогих книг, футляры для столового серебра, шкатулки для драгоценностей. Всего не вспомнить. Кто сам никогда не отважится помериться силами с акулой, тот готов платить за любую ее частицу. И платит! На драгоценные безделушки идут высушенные челюсти акул. Самая модная трость англичан – из позвоночных хрящей акулы. Даже зубы идут как украшение на платье».

– Ты про немощь-то что сказал? Взаправду, что ли? – спросил Смольков Афанасия.

Сулль улыбнулся:

– Да, сила мужской будет.

– Как сила?

– Чего – как? – Афанасий аж привстал на коленях. – Женишься в Коле вот, бабу себе молодую возьмешь, а ночь у нас – вся зима. Где сил наберешься? Вот акула и помогает.

– Ну да-а, – недоверчиво протянул Смольков. – Так тебе и поверил я.

Афанасий хмыкнул на Смолькова презрительно, спросил Сулля:

– Сказать ему?

– Можно, – смеялся Сулль.

– Плавники акулы отрубишь, естество детородное, а их у акулы не одно, два целых, длиной по аршину, – пояснил Афанасий, – вот и вари суп, ешь да крепни.

– Рассказывай! Нашел дурака.

– Истину говорю.

Но Смольков не слушал его. Он хотел правду у Сулля выяснить.

– Врет он про суп-то, Сулль Иваныч?

– Хоть на дюжине баб враз женись, – не унимался Афанасий.

– Да, да, – Сулль, смеясь, потряс кулаками. – Ух какой сила будет!

Смольков недоверчиво взгляд с Сулля переводил на Афанасия. Видимо, показалось ему: хоть и улыбчивые, а не смеются. Спросил серьезно, по-деловому:

– Непонятно мне, что же будет от супа-то – крепость али еще и в росте может прибавить?

Сулль с Афанасием брызнули смехом.

Сильно и неожиданно шняку дернуло. Борт накренился, веревка от лебедки натянулась в воду струной, вздрагивая от идущей из глубины силы, и шняка, задрав один борт, боком пошла за нею.

Все схватились за что могли, оцепенели, не спуская с веревки глаз: дернись эдак еще разок – и шняка черпнет бортом.

Сулль первым опомнился и сбросил чеку с лебедки: бешено закрутилась ручка, веревка вбок уходила, на глубину, и ослабевала.

Лицо у Сулля бледное, шептал Смолькову неистово: – Право! Право! Пра-во!

Смольков подгребал осторожно.

Шняку еще тащило, но нос уже встал по ходу, и она шла спокойно, как старая лошадь на поводу, не дергаясь.

— Тихо надо! Тихо! Нельзя страх иметь! Акула все понимает! – шипел Сулль, а сам закрепил чеку на лебедке и подтягивал веревку руками, выбирал ее в шняку.

Афанасий сперва ляп зачем-то схватил, стоял наготове с ним, потом бросил его и стал к лебедке, мотал веревку от Сулля на барабан.

— Хорошо, хорошо, – бормотал Сулль.

Веревка вдруг всплеснулась над морем, застыла на миг повисшая, роняя воду, у другого ее конца встала веером брызг вспоротая поверхность воды: там тенью мелькнуло огромное веретено. Потом все исчезло, оставив пену, и снова веревка ушла под воду.

Андрей вдруг с ясностью ощутил всю опасность начавшегося: шняку водила сила немеряная, выросшая на воле. Это не то что Смольков на берегу бегал.

Веревка то слабела, и Сулль выбирал ее торопливо, то натягивалась, полого уже, и Сулль, упираясь, держал ее крепко, успевал оглянуться к корме, мотнуть головой Смолькову, куда шняку править.

— Кротилка готовь, ляп! – шипел громко Сулль.

Афанасий лебедку оставил, схватил ляп, Андрей сжал кротилку, чувствуя всю ее ненадежную деревянную легкость. Вспомнился молот кузнечный, увесистый.

На миг тень возникла в воде, рядом, метнулась вдоль шняки, и из нее моргнул на Андрея, веком снизу, глаз большой и холодный, будто нежить из тени глянула. И защемило под ложечкой от сознания, какая под ним пучина бездонная и чужая, а тело его слабое и беспомощное. И ужас как захотелось на землю, пусть не пашенную, каменистую, но стать бы твердо на ней, опереться, чтоб не зыбилось под ногами.

Тень под толщей воды, расплывчатая, мелькнула длиной и пропала. С посвистом заскользила ей вслед веревка. Мокрая, она вроде бы тоньше и ненадежнее стала. Сулль не сдержал ее, выпустил, и она, разматываясь с лебедки, уходила обратно в море.

– Тьфу! Тьфу! Сатана! – злился шепотом Сулль.

Не сводя глаз с веревки, выждал известный только ему момент и накинул чеку, остановил лебедку.

Как Андрей отпрянул от борта, Сулль заметил. Озираясь на всех, он шипел теперь, зло округлял глаза:

– Нельзя страх иметь! Худо быть может! Худо! Акула все знает!