Борис Поляков - Кола

А Герасимов стал колян отговаривать. Негоже, мол, с соседями затевать ссору. Нам, дескать, жить-торговать с ними надобно. Земли, мол, и моря тут много, всем хватит. Вот против Матвея и оказался он. Ближе вроде бы к городничему да к исправнику.

– Может, он думал, что та земля норвежцам принадлежит?

– Может, батюшко, может. Только и он тоже знал: церковь наша на той стороне осталась. – В ее голосе послышался упрек. – Ее люди ведь строили православные, на своей земле.

– И что же дальше?

– Исправник да городничий смуту увидели в словах Матвея. Вот и решили суд стариков устроить. Чтобы они приструнили его как следует.

– Одного?

– Одного.

– Почему же Матвея?

– Уважение он у колян имел. Не меньше Герасимова. Думали так, видно: коли Матвея-то усмирить, остальные подавно отступятся да утихнут.

– И судили его?

– Э, барин, не нами сказано: прожить ее, матушку, не поле стать перейти. Судили. – И вздохнула. – Покривили тогда старички душою. – Перекрестилась суетливо на образа. – Царство небесное им.

...Вдоль стен на широких крашеных лавках сидят старики: в лучшей одежде, благообразные, трезвые. На столе скатерть белая, чистоту суда означающая, тут же крест и икона, свеча зажженная.

Суда стариков не особенно-то боялись. Так себе он, для острастки больше. Если случай не по убийству, поджогу или краже посудины, чем ведал суд государев, – споры мирские вершил суд стариков. Не строго судили старые. Что грех на душу брать, коли одна нога в могиле?

Виновного приговаривали обычно к штрафу для потерпевшего, дело старались к миру свести, окончить магарычом.

Редко суд стариков присуждал к наказанию строжайшему – плетьми. Но если случалось эдакое, терял стеганец уважение колян надолго.

Матвей шапку снял, перекрестился на образа, поклон поясной старикам отвесил и стал посередь избы, поднял голову: не крал он, не сильничал. Говорил лишь – вернуть надо людям, что подло отнято. Так в этом греха никто не усмотрит. Про то вся Кола гудит.

Одно лишь Матвея чуть озадачило: сычом нахохлился у входа исправник, человек на суде стариков лишний – власть государева не мешалась во власть мирскую, – но подбадривал себя, усмехался – ты, ужо, не пуп земли на суде этом.

За старшего у стола Сиволобый. Старик крепкий еще, набожный, крутого нраву. Семья его душ в пятнадцать. Старшие сыновья лавку рыбную держат в Архангельске. Ныне, сказывают, уговаривает он стариков раскошелиться, большой колокол для собора миром приобрести.

Сиволобый поднялся из-за стола медленно, заговорил строго:

— Прослыл ты, Матвей, смутьяном. В кабаке и на берегу колян мутил, подбивал их войною к норвегам идти и земли, что у церкви Бориса и Глеба, отнять силою. Так ли было?

Матвею обычаи ведомы, уваженье к седине с детства. А тут нее головы убеленные, почтение особое полагается.

Однако строгость удивляет его. Что это Сиволобый так? Оттого, что виновным признать не смогут, построжиться захотел?

Ответил ровно, как полагается, со смирением:

— Не совсем так, почтенные старики. Не мутил я людей грабить и воровство чинить. Про войну слов совсем не сказывал. Звал я столбы новые пограничные водворить на прежнее место. Землю, что тихо отдали, так же тихо вернуть. Такие речи, было, держал я...

– Известно тебе, что та земля отдана волею государя нашего?

– Известно, – наклонил Матвей голову. – Но, облагая колян налогом, государь с той земли получал доход, а теперь лишился его. Если же кто, лишая себя дохода, и других при этом лишает, значит творит неведомое ему.

Сзади, у дверей, с лавки вскочил исправник. Голос злой, зычный:

– О государе как говоришь? Пороть! Пороть его!

Матвей оглядываться не стал. Судом, как стеной, от исправника загорожен – не выдадут! Про себя усмехнулся лишь: «Тут без тебя есть кому прикрикнуть!»

Старики на лавках молчали. Сиволобый сдвинул брови, посуровел взглядом:

– На иконе и кресте этом ты, Матвей, покайся в содеянном и от помыслов откажись своих. Мы примем твое покаяние, грех с души снимем.

Матвей мял в руках шапку, про Сиволобого думал: «Глядите-ка как выстебенивает! Что это на него нашло?» Вслух сказал:

– Не могу я покаяться, граждане старики. Нет грехов на моей душе. Все вы знаете – та земля исстари принадлежала русским лопарям. И коляне владели там. Купчие давности лет по триста с лишком в сундуках у многих лежат и подтверждают мои слова... Так за что же вы меня судите?

Старики глядели в пол.

Непонятно Матвею молчание ихнее. Будто он в пустоту говорит.

И не успел еще осознать, что происходит совсем не то, чего он ожидал, как Сиволобый опять поднялся:

– Смута, что учинил Матвей, может конец худой иметь в Коле. Без вины кровь людская прольется, вдов и сирот прибавится. Не можем мы допустить такое. И, чтобы Матвею и другим неповадно было смутьянничать, присудим, граждане старики, к плетям его, наказанию принародно.

«Так, – отметил Матвей, – начал гладью, а кончил гадью». И по тому, как не колеблясь сказал Сиволобый слова такие и как не воспротивились старики, Матвей вдруг с ужасом понял: присудят! Как? Старики! За землю, которой не только они – прадеды их владели?

Вспомнил на миг, как Дарья напутствовала: "Дам тебе шкурку ужа заговоренную – надень на шею. В суде скажи про себя трижды: в земле черви, в воде черти, в лесу сучки, в суде крючки – помоги уйти! Ужом уйдешь от суда". Не послушался, просмеял Дарью. А теперь поздно, не убежишь. Да и куда? Без Колы жизнь Матвею немыслима. И он хочет еще раз объяснить старикам, пронять их, наконец.

Но не знал Матвей, что с каждым из них, да так, что другие про то не ведали, говорил до суда исправник.

Одному с улыбкой напомнил грехи старые, другому польстил и всем одно советовал: не покается Матвей – присудить к плетям его. Оттого и сидел соглядатаем: не покачнутся ли старики? Оттого и старики будто воды в рот набрали...

И Матвею не раз потом в долгой жизни являлся кошмаром сон. Из-за стола поднимается Сиволобый и медленно превращается в дым, покачиваясь, растет им до потолка, и оттуда, сверху, раскатом разносится его голос:

— Кайся!

Он протягивает к Матвею руки, и они тоже растут, влажно берут Матвея за плечи, горло, сжимают с силою лешего и давят так книзу, что нет сил стоять.

У исправника голова свиная, смоленая, растет, наплывает близко. На обжаренном рыле глаза светлые, дико живые, не мигая уставились на Матвея.

Открывается пропеченная пасть, меж желтых тупых клыков осклизлый язык:

— Кайся! Или будешь немедля бит!

Господи! До чего же мерзкая харя! Руки освободить бы, перекреститься. Сгинь, сатана! Матвей не битья – сраму боится. Осмердеешь, как дохлый пес. Это не государев суд, где за мир пострадать не грех. Кто ему после суда стариков поверит? «Стеганец!» – презрительно корят коляне поротых, обходят их стороной, в разговорах чураются. Не только тело рубцами – душа обольется кровью.