Борис Поляков - Кола

– Ладно, – сказал он Суллю. – И баню истопим, и акулу разделаем, успеем...

Смольков снасти и парус снес в амбарушку, однако к акуле притрагиваться не стал: сидел от шняки поодаль, смотрел, как Андрей подходил, прихрамывая.

– Что с ногою-то?

– В шняке зашиб...

– Вишь как оно получилось...

– Что?

– С акулой-то. От беды на вершок прошли.

– Считай, пофартило.

– Ты дров сухих положил?

– Сухих. Горит хорошо.

Смольков почесался спиною о камень.

– Погреемся заодно. Продрог я. Хворость что-то одолевает.

Вставать он не собирался, а Андрею хотелось разделаться поскорее с работой, позвал:

– Пойдем закончим с акулой.

– Погоди, – отмахнулся Смольков, – Суллю мы и так наработали, а он, вишь, – кивнул на акулу в шняке, – и ее сюда. Жаден больно.

– Порядок любит.

Но Смольков будто его не слышал.

– Мог бы эту выбросить. Сколько уж добыли – ему все мало.

Была правда в словах Смолькова. День за днем уже третий месяц затемно уходили в море. Возвращались всегда с уловом, уставшие. Но и в становище ждала их работа: при свете костра топили в котле акулью печень, жир сливали в обрезы. Скребли, вычищая от мяса, шкуры, солили, укладывали их в бочки. Плавники вязали отдельно, сушили. Акульи головы болтались сотнями на веревках, сохли. Хребтами Сулль занимался сам.

Обрезы с жиром, бочки со шкурами стояли в амбаре рядами до потолка: скоро и ставить некуда. Акульими головами сушеными завалена клеть. Пучки плавников висели по стенам, под потолком. А Сулль, как и в первые дни, уводил их затемно в море и заставлял работать не разгибаясь. Правда, и себя Сулль не жалел при этом.

– Хозяин он, зачем добру пропадать, – заступился Андрей за Сулля. – Помнишь, как в первый раз было: он все повыбросал.

– Тогда он сам виноват был.

– Чем виноват?

Смольков значительно усмехнулся:

– Замечал, Сулль сроду в погоде не ошибается?

– И что?

– А то. Помнишь, впервой пошли, Афанасий про погоду его упреждал?

— Ну?

– Вот я и думаю: Сулль наш разговор тогда слышал. Потому и выход затеял спешно. Сам-то в море он как акула, ничто ему не страшно, а мы чтоб спужались, не уходили, шняку его не трогали. Год зазря у него пропадет, да и шняка – она денег стоит.

Андрей в объяснение такое поверил сразу: правду сказал Смольков.

Спросил тихо, обеспокоенно:

— Почему же он Афанасию не рассказывает?

— Кто его знает.

Смольков долго почесывал бороденку, задрав ее, гладил острый кадык. Андрею захотелось присесть, отдохнуть чуток. Ногу оберегая, примостился к Смолькову: с акулой и вправду успеется.

Смольков на камне посунулся, сказал мягко, как о горе минувшем:

– Что об этом теперь? Полно! Сулль виду не подает – и нам не следует. – Он положил на Андрея руку. – Я вот все за тобой смотрю, Андрюха: работящий мужик ты, покорный.

Андрей вспомнил, как шли на первый лов и Сулль смотрел на него очень добро уж. И Смолькова тогда от руля не убрал. Непонятен Андрею Сулль.

Смолькову ответил:

– Говорил уже: крепостной я. В работе сызмальства.

– Вот я и думаю: воля тебе нужна – хозяйственным стал бы скоро, богатым.

Андрей усмехнулся:

– Богатым мне не быть сроду. А жил бы людей не хуже.

– Сноровки у тебя много, ловкости. За что ни возьмешься, все ладится. Афанасию далеко до тебя. А он по Коле умелец знатный.

– Что удумал хвалить? Хочешь, чтобы к акуле я один шел?

– Нет. Так это я. Говорить мне с тобой приятно. По пути нам.

– Что про это? Говорили уж не раз.

Еще как вернулись с первого лова напуганные морем до смерти, Смольков говорил: «Коль пойдем теперь к норвегам – не дойти нам, Андрюха, сгинем. Обождать надо. Может, до самой весны придется».

– Афанасий-то, слышь, знак принял, – сказал Смольков. – Если телом и сдюжит, не пойдет больше в море.

– Может, – Андрей все про Сулля думал. Вспоминал движения его, слова, взгляды. Нет, ничем и ни разу не выдал Сулль, что знает для себя неприятное. И все же поверилось: слышал он разговор.

– Нам о себе тоже подумать надо. Мне это море в печенках уж. Дождемся, как Афанасий.

– С Афанасием вина моя. Я ее недобил.

– Вина не в этом твоя, – мягко сказал Смольков, – а в том, что кротилку не пожалел.

– Как это? – насторожился Андрей.

– Так. Коли сам коленом ударился – мог бы кротилкой-то промахнуться. Хотел помочь, а не смог: не успел, значит.

Андрей повернулся, снял с плеча его руку.

– Ты что – в уме ли?

– В уме. – Смольков руку убранную словно и не заметил. Голос у него тихий, ласковый. – Ударился сам: спужался. Все ударены были. Все спужались. Никто бы не догадался. – Смольков вздохнул с сожалением, как о ненайденном кладе. – Удача нам в руки шла. Сулль остался один бы, нас двое. Не подумал, Андрюха, ты.

Вспомнилось, как вскочил на корму Смольков, от акулы подальше, и словно прилип к веслу: глаза выжидающие. Не врет: вправду, помедлил бы...

Андрей привалился к камню, зажмурился. Смолькова слушал как бы издалека.

— Нам теперь, Андрюха, себя поберечь надо. Ходить в море троим опасно. Такого сговору не было. – Смольков опять на шняку кивнул. – Эдак вот шибанет еще – сгинем ни за понюх. Афанасий, если и оклемается, на промысел не ходок: он знак принял. И я теперь хворым скажусь. Ты меня поддержи.

Андрей долго смотрел на море за шнякой. Темное, неспокойное, где-то очень недалеко оно сливалось с таким же холодным небом.

Начинался отлив. Вода спадала заметно для глаз, отступала с каждым накатом волны. Шняка была теперь на сухом. Может, взять с собой харч, теперь же, не мешкая, да бегом принести парус и, пока еще можно вдвоем, столкнуть шняку на воду? И больше не надо будет Сулля видеть и Афанасия.

Андрей развернул за плечо Смолькова.

– Слушай, давай уйдем. Счас прямо. Я харч принесу, ты парус. Дойдем – хорошо, не дойдем – бог с ним, и на лове можно утопнуть.

У Смолькова глаза удивленные.

– Не-еет, – возразил он жестко. – Я слишком долго жду этого, чтобы вот так, наобум. – И скривил губы в ухмылке. – Как говорил Сулль, удача нужна нам верная...

Утром Андрей проснулся – в памяти весь вчерашний день: Афанасий, акула, разговор со Смольковым, Сулль. Худо сложилось все. От разговора смольковского на душе груз камнем. Сулль с Афанасием будто про все догадываются, молчат. За ужином словом не перекинулись. Сулль сидел пасмурный, зажал в зубах трубку. Афанасий слова не говорил, вздыхал только. Вечор, пока парили ему спину и натирали, Андрей заметил: необычно смотрел на него Афанасий, вглядывался. Ох, чем-то все кончится?

В избе холодать стало. В окно пробивался сумрачный свет. По-летнему бы время уже к обеду, а Сулль их не поднимает, хотя, Андрей чувствует, все не спят. Работы, значит, не будет нынче. Еду варить черед Афанасия, а тому, видно, не до этого.