Дмитрий Щербинин - Заре навстречу

И поэтому Аня, объяв Витю за шею, быстро поцеловала его в щёку; так поцеловала бы она своего брата, но в душе своей она чувствовала Витю мужем своим. И Витя тоже поцеловал её в щёки, и, глубоко дыша от сильного волнения и сильной нежности к ней и ко всему миру, сказал:

— Прощай…

И Аня ответила:

— Прощай…

Витя уже повернулся, и пошёл по заснеженной улице, но Аня вдруг бросилась за ним, обогнала, и повисла на шее, страстно и крепко целуя в щёки, в губы, прямо в нос. И она шептала, дыша своим тёплым ароматом:

— Витенька… к чёрту эти предзнаменования… я люблю тебя… очень-очень люблю… не в будущем, не в ином мире, а прямо вот здесь, в эту минуту… И жизнь люблю, и тебя; Витенька, Витенька… Ничто нас не разлучит — даже и могила.

И Витя отвечал поцелуями на её поцелуи. Он смеялся и плакал, счастьем и гармонией сияли его очи…

…Уже очень поздно вернулся Витя в свою мазанку. И его мама спрашивала плачущим от постоянного волнения голосом:

— Что в вашем клубе готовится?

А Витя ответил:

— Ничего не готовится. Я пошёл спать.

И он прошёл в свою комнатку, но не лёг сразу спать, а стал перебирать открытки, которые ему подарила молодогвардейка Лина Самошина. Дело в том, что эта девушка ещё до войны собрала солидную коллекцию открыток с репродукциями великих художников мира. Но некоторые репродукции повторялись по два или даже по три раза. Часть из них Лина отдала Стёпе Сафонову, с которым не только дружила, но к которому чувствовала пробуждающееся чувство любви. А другую часть повторных репродукций Лина отдала их комиссару Вите Третьякевичу, которого глубоко уважала. И вот теперь Витя внимательно разглядывал эти полотна.

Последней лежала репродукция «Охотники на снегу» Брейгеля. Виктор особенно долго разглядывал это творение великого нидерландского живописца. И вот стало ему казаться, что образ окружённого холмами и горами средневекового городка, сливается с образом окружённого терриконами Краснодона, и с образом ещё какого-то будущего города. И каждый из этих, присутствующих одновременно в Витиной душе городов был одинаково прекрасен; и присутствие зла ничего не значило, потому что зло не имело никакой власти над тихим спокойствием природы…

А потом он почувствовал, что засыпает, прошёл к своей кровати, и, только лёг на неё, так и заснул. Глубоким и безмятежным был Витин сон; виделось ему будто идёт сквозь времена года, среди парков, среди гор, среди романтичных городов рука об руку со своей вечной Возлюбленной.

Ни Витя Третьякевич, ни Женя Мошков не знали, что Митрофан Пузырёв был схвачен и доставлен в полиции. И, если бы у них спросил о том инциденте с вывалившимися из санок сигарами то они вспомнили бы об этом, но вспомнили, как о незначительном эпизоде, так как эти дни были наполнены событиями гораздо более, в их разумении, значимыми.

А, между тем, Соликовский, Захаров и Кулешов понимали, что попавший к ним ребёнок владеет информацией, которая поможет уничтожит подполье, за которым они так долго гонялись. И поэтому они направляли все силы, чтобы сломить его сопротивление.

Мальчишке не давали ни есть, ни пить; его избивали не только ежедневно, но и ежечасно. Митрофан, в разодранной, окровавленной одежде, с чудовищно распухшим лицом уже мало был похож на самого себя, но продолжал отвечать палачам, что сигареты были найдены им на снегу…

И Новогоднюю ночь Соликовский не пошёл домой, где за богато убранным награбленными продуктами столом, его дожидались жена и дочь, но остался в тюрьме. Он так привык уже к этому страшному зданию, где он ежедневно избивал и мучил людей, что ему и Новый год хотелось встретить в своём рабочем кабинете.

На столе были расставлены кушанья — в основном из принесённых родственникам для заключённых. И в кабинете Соликовского запах крови перемешался с приятными ароматами от этих кушаний. Соликовский жадно наполнял свою утробу едой, и обильно запивал это самогоном. Время от времени его вымученные глаза затуманивались от ярости, которая в последнее время приходила к нему всё чаще просто так, без всякой причины, просто по привычке.

Вот он выпил полный стакан самогона, треснул своим пудовым кулаком по столу, выругался матом, и заорал:

— Пузырёва давай!

Спустя минуту в его кабинет втащили окровавленного, едва держащегося на ногах мальчика со ввалившимся живот. От запаха еды у Митрофана ещё больше закружилась голова, и он молитвенно зашептал:

— Кушать… пожалуйста… дайте покушать…

Соликовский начал его бить: сначала кулаками; затем, повалив на пол, ногами. Наконец, вздёрнув его окровавленного и почти бесчувственного за шкирку, подтащил к столу, и заорал:

— Есть хочешь?! Говори — кто тебе дал сигареты…

Мальчик молчал. И вновь Соликовский его бил, и вновь тащил к столу, и орал на него.

И, наконец, Пузырёв, уже не понимая, ни где он находится, ни что за люди его окружают, но только желая избавиться от этой страшной, беспрерывной боли, прошептал:

— Управители клуба…

— Какого клуба?! — заорал, сотрясая его Соликовский. — Ну?! Клуба Горького?! Да?!

Пузырёв едва заметно кивнул. Соликовский обратился к одному из помогавших ему при экзекуции полицаев:

— Кто у нас этим клубом управляет. Ну, живо?!

— Третьякевич и Мошков, — выпалил полицай.

— Ну вот, чтобы они завтра же были доставлены в мой кабинет! — торжественно проорал Соликовский.

Тогда другой полицай, подрагивая от страха, спросил:

— А с этим что делать? — и кивнул на мальчика, который без всякого движения лежал в луже собственной крови.

— В камеру бросить! Завтра на очной ставке с этими мерзавцами понадобится, — усмехнулся Соликовский.

Тогда полицай побледнел больше прежнего, и совсем тихо вымолвил:

— Но, смею заметить, что он сейчас в таком состоянии, что может раньше времени кончится. Не лучше ли отдать его на руки матери: она все эти дни возле тюрьмы околачивается.

— Не рассуждать! — заорал Соликовский, который не любил, чтобы ему перечили, но тут же добавил. — Впрочем, мать схватить, и кинуть в камеру к этому щенку. Пускай, выхаживает его…

Полицаи утащили почти мёртвого мальчика, и Соликовский, чрезвычайно довольный собой, продолжил пиршество. Руками, с которых невозможно было смыть кровь, хватал он еду, и всё запихивал её в свою огромную, смрадную и ненасытную утробу. Время от времени он рыгал и издавал другие неприличные звуки. Ещё чаще обрывки матерной ругани, которая заменяла его мысли, вырывались из его глотки.

Наконец, он поднялся, и проорал, зная, что его кто-нибудь да услышит, и исполнит приказание:

— Жене сказать, что я занят. Приду только завтра к вечеру.

Кабинет задрожал от его тяжеленной поступи. Соликовский отдёрнул занавеску, и повалился на громадный, специально под него сделанный и уже сильно засаленный лежак…