Дмитрий Щербинин - Заре навстречу

Тося вздохнула, и не стала рассказывать о том, что её сажали на раскалённую электрическую плиту, а когда она теряла сознание, отливали ледяной водой, и снова сажали…

И вот Тося выгнулась вверх, и, ничего не видя в этом мраке, вывела углём сначала сердце, пронзённое стрелой, а потом, внутри этого сердца — записала тех девушек, которых навсегда забрали из этой камеры.

Там было написано: Бондарёва, Минаева Н, Громова, Самошина А.

Затем, выгнувшись ещё вверх, дописала справа от сердца: «Погибшие от рук фашистов 15/I-43 г…»

Обратилась к бывшим в камере:

— Девочки, а сколько сейчас времени никто не знает?

И со стороны раздался шёпот-стон:

— Когда наших выводили, я слышала — из коридора изуверы эти кричали, что к девяти надо управиться.

— Стало быть сейчас…

Тося Елисеенко хотела сказать «девять часов вечера», но не смогла. Нет — это был не вечер, а ночь глубокая и чёрная, которой, казалось, не будет окончания.

И Тося вывела то, что сердцем своим чувствовала.

«…в 9 часов ночи».

Накануне казни, по приказу Кулешова, полицаи притащили Виктора Третьякевича в его кабинет, и бросили, на пол. Незадолго до этого Виктора допрашивал Соликовский, и поэтому он, комиссар «Молодой гвардии» пока не мог встать на ноги.

Кулешов возвышался над ним, и брезгливо смотрел на Виктора. Там, под обрывками одежды, казалось, не осталось живого места — сплошные раны; руки были выворочены, пальцы поломаны…

Кулешов прохаживался рядом с Виктором и говорил:

— Послушай, Третьякевич, почему ты всё упорствуешь, а? Организация ваша раскрыта, дело ваше гиблое. Сейчас немецкие войска вновь пошли в наступление, и через пару месяцев уже войдут в Москву… Зачем ты так упорствовал, а, Третьякевич? Нам пришлось изрядно с тобой поработать, и теперь уже я не могу предложить тебе жизнь. А могу я тебе предложить доброе имя. Всё что тебе надо, сказать о том, где можно найти твоего старшего брата. Просто назови явочные квартиры в Ворошиловграде, и всё — твои мучения прекратятся, ты умрёшь быстро и безболезненно. Но самое главное: порождённый нами слух о том, что ты предатель, будет нами же и опровергнут. А то примешь ты эти муки, да вот только мученика то из тебя и не выйдет. Знай, что и после смерти никто не помянет тебя добрым словом. Пройдут долгие годы, а тебя все будут вспоминать как мерзкого, слабовольного предателя. Вот скажи: есть у тебя девушка, оставшаяся на воле?..

Виктор молчал, и тогда стоявший наготове палач, размахнулся и ударил его сапогом в печень…

Виктор молчал, но всё время пытался подняться…

— Так вот, — продолжал Кулешов. — Знай, что и девушка эта тебя теперь презирает, и жалеет, что связалась с тобой. Да что там девушка. Родители твои! Аха-ха! Ведь их же заклюют! Слышишь ты, Третьякевич?!.. Ведь знаю: есть у тебя мамаша престарелая; да папаша — вот им-то будет радость; узнают, что воспитали предателя. Ну, так что, скажешь ли нам про явочные квартиры, про…

Кулешов замолчал, и вынужден был отступить на несколько шагов, потому что, против его ожиданий, Виктор смог подняться сначала на колени, а потом, не используя рук, стремительно встал уже в полный рост.

И вот когда он поднялся в полный рост, Кулешов отдёрнулся назад и едва не перевернул стол. У Виктора больше не было глаз; но какое-то страшное, неземное величие исходило от этого уже нечеловеческого лика.

Кулешов смахнул быстро выступивший на его лбу пот, и пробормотал:

— А-а, не ожидал. Это тебе на последнем допросе Соликовский глаза выжег. Да? Ну ведь предупреждал тебя… Ну, что же ты всё молчишь? Скажи хоть что-нибудь…

И тут издали донёсся прерывистый, трепещущий гул. И Кулешов знал, что это — отзвуки боёв.

Виктор улыбнулся, а Кулешову стало страшно. Он ничего не мог с этим страхом поделать, вскрикнул слабым голосом:

— Увидите его!

И Виктора увели…

В ночь на 16 января 1943 года казнили первую группу молодогвардейцев из Краснодонской тюрьмы.

Палачи вытаскивали их во двор, и заталкивали в две грузовые машины. В одну машину затолкали девушек, а в другой — юношей и взрослых подпольщиков, среди которых были Филипп Лютиков и Николай Бараков.

В передней машине, рядом с водителем, сидел Соликовский; во второй, на таком же месте — Захаров. И Соликовский, и Захаров уже напились и ещё везли с собой самогон, чтобы подогреваться на месте: всё-таки ночь наступала очень холодная…

В кузовах грузовиков было темно. Палачи сидели ближе к бортам; некоторые зажали автоматы между колен и курили; другие оживлённо переговаривались — с энтузиазмом обсуждали то, что им предстояло совершить. Но за этим энтузиазмом чувствовался страх.

Они поглядывали туда, во мрак кузовов; туда, откуда доносились мученические стоны изувеченных ими людей. Время от времени они светили туда своими сильными электрическими фонарями; видели эти страшные истощённые тела, видели и лица, потемневшие от запёкшейся крови и, несмотря на то, что у полицаев было оружие, а те ослабшие от многодневных истязаний люди не могли уже и двигаться — всё равно полицаи ничего не могли поделать с этим своим мистическим страхом.

И поэтому, когда Шура Бондарёва предложила: «Девочки, а давайте споём?..», и Уля Громова, поддержала её — никто из полицаев не посмел двинуться к ним, а только начали они по обычаю своему грязно и беспорядочно ругаться.

Девушки запели, и, несмотря на пережитое, несмотря на то, что тела их были источены не только пытками, но и голодом, — голоса их зазвучали с необычайным воодушевлением… Хотя, впрочем, так наверное, так и должны были звучать эти голоса: когда связь с земным, с телесным была уже почти потеряна, а остался один только дух…

Звенела, возносясь к тёмным небесам любимая песня Ильича «Замучен тяжёлой неволей».

И юноши, которых везли на втором грузовике тоже услышали это прекрасное пение.

И ослепший Ваня Земнухов смог улыбнуться своими разбитыми губами. На последнем перед казнью допросе кровавые ошмётки его рубашки были окончательно разодраны; и его должны были бы вести по этому лютому морозу в одних нижних штанах, которые тоже стали тёмными от пропитавшей их крови, но Володя Осьмухин, у которого ещё сохранилась кой-какая одежка, смог надеть на Ваню свой жакет.

— Володя, ведь ты сам мёрзнуть будешь… — ещё в тюрьме, не видя своего друга, добрым голосом шептал Ваня.

— За меня не волнуйся, — говорил Володя, — Я не замёрзну, а жакет этот мне всё равно не одеть.

Он не сказал только о том, что его руки были совершенно сломаны и выгнуты под неестественными углами: во время каждого допроса палачи выкручивали эти уже искалеченные руки…

И вот теперь, в чёрном кузове грузовика, Ваня Земнухов прошептал: