Дмитрий Щербинин - Заре навстречу

— Володь, слышишь, как наши девушки хорошо запели?.. Давай же и мы их поддержим.

Но первым зазвучал красивейший, достойный того, чтобы его ставили по радио для всей страны, силы необычайной мужской голос. То Филипп Петрович Лютиков пел. Всё его могучее, богатырское тело было покрыто глубокими ранами; враги особенно старались на последних допросах, — старались, уж если не склонить его к даче показаний то, по крайней мере, лишить этих физических сил; но силы физические подпитывали силы духовные, и, несмотря на то, что двигался он теперь с трудом, — всё же он казался ещё более сильным, чем перед арестом.

И вот уже все те молодогвардейцы, которые ещё были в сознании, присоединились к этому пению, и далеко разносились слова той песни в морозном воздухе.

И чем громче эта песня звучала, тем больший ужас испытывали палачи. Голоса поющих были такими мощными, что казалось им, что вот сейчас эта сила вырвет их из машин, превратит в снежинки, да и понесёт в ночь, в глубины ледяных пространств из которых им, предателям, уже не будет исхода.

Ещё больше ярились, и ещё больше боялись Соликовский и Захаров. Пьяный Захаров орал благим матом:

— Да что ж вы их не заткнёте! Пристрелите их! Пристрелите, я сказал! — и с каждым из этих восклицаний сильно пихал водителя, рядом с которым сидел.

— Потише бы. Я же управляю. Машина перевернуться может, — пролепетал бледный от страха водитель, который прекрасно осознавал, что в пьяном припадке Захаров запросто может его пристрелить.

Что касается Соликовского, то он не орал, но время от времени по всему его огромному телу проходила судорога, глаза его больше прежнего выпучились, он тяжело дышал. Соликовский понимал, что все его труды прошли напрасно — эти люди не только не были сломлены, — они стали ещё сильнее; и Соликовский не имел над ними никакой власти…

После «Замучен тяжёлой неволей», молодогвардейцы запели «Интернационал»…

Простые Краснодонцы, которым доводилось выйти в тот тёмный час долгой январской ночи во двор своего разорённого домика; те, кого потянула под небесный свод неизъяснимое духовное стремление, слышали это пение, которое доносилось издалёка, но, в тоже время — каждый чувствовал, что это поёт лучшая часть его собственной души.

В этот час вышли во дворик своей мазанки и родители Виктора Третьякевича: Анна Иосифовна и Иосиф Кузьмич. Они шли, взявшись за руки, и хотя их лица потемнели и осунулись от пережитого: ведь они знали, как издеваются над Виктором в тюрьме, и то, что его называли предателем — сейчас эти лица выражали гордость. А когда они подняли головы вверх, когда увидели, что тучи расступились и засияли ярчайшие, жемчужные звёзды; когда почувствовали тепло от этих звёзд исходящее, то лица их просияли.

И Иосиф Кузьмич говорил:

— Нет, мать, не верю в предательство. Герой наш Витя…

И слышали они это далёкое-далекое хоровое пение. Анна Иосифовна вещала с гордостью:

— Там ведь и наш Витенька поёт…

Их привезли к шахте № 5, копер который перекосился и рухнул, при взрыве, организованным при отступлении Красной армии. Но поблизости от этого копра осталось ещё помещение старой, заброшенной бани; в которой обитал одинокий, престарелый сторож…

Этого сторожа ещё заранее предупредили, чтобы он ждал гостей; вот он и сидел, больше обычного выгнув свою горбатую спину, и глядел то на разукрашенное ледовым узором оконце, то на лучину, которая была установлена перед ним на столе.

А потом он услышал величественные звуки «Интернационала», вздрогнул, схватился за сердце, и пролепетал:

— Неужто ж наши вернулись?

Он схватил лучину, выскочил на крыльцо, и, прежде всего, увидел превеликое множество сиявших в небесах живых звёзд. И вздохнул он глубоко, и вместе с клубами пара, вырвалось из него невольно:

— Какая же там, в небе, красотища…

Всё сильнее становилось пение «Интернационала», и казалось, что это оттуда, из небес оно исходит…

Но вот подъехали грузовики; сильно хлопнула дверца переднего и устремилась от них на сторожа жуткая, чёрная тень. И уже возвышался над ним Соликовский, уже орал:

— Ну, старый, чего встал?! Показывай, где у вас тут груз разместить!

И сторож вынужден был открыть для них ту часть бани, которая стояла закрытой с самой начала оккупации.

И в эту часть бани потащили молодогвардейцев из машин. Палачи решили разместить их там, потому, что казнь предполагалась долгой, и из-за чрезвычайного холода им, палачам, нужно было место, чтобы погреться.

Вслед за машиной подъехала ещё и подвода, в которой сидели ещё несколько пьяных полицаев, и несколько немецких жандармов, которым было поручено следить за ходом казни. Эти жандармы сторонились полицаев, так как считали их существами низшими, пожалуй даже и не людьми. Но полицаям было всё равно, за кого их там считали, главное, что им было дозволено делать то, что им хотелось…

Те молодогвардейцы, которые ещё сохранили достаточно физические силы, бережно начали помогать выбраться из кузовов своим истерзанных товарищем. Но полицаев жалил мороз, и они не только ругались, но и хватали тех, кто двигался слишком медленно, и бросали на снег, который сразу весь покрылся кровавыми пятнами.

Володя Осьмухин шёл рядом с Ваней Земнуховым, но бессильно висели Володины сломанные руки, и он не мог поддерживать своего друга. Ваню поддерживал Вася Пирожок, который, сколько его ни били, ни мучили, также как и Филипп Лютиков смог сохранить физическую силу…

И вот их впихали в помещение бани.

Соликовский прохаживался перед ними, сопел и подрагивал от злобы; говорил страшным хрипящим голосом:

— Вы думаете, что сейчас ваши мучения закончатся? А вот и нет! Я для вас особую казнь придумал. Живыми вас в шурф покидаем. Как друг на друга там попадаете, так и не сразу помрёте! Недельку полежите там, покричите, ну а потом мы на вас сверху ещё дружков ваших добавим…

Чрезвычайно довольный своей тирадой, Соликовский с жадностью вглядывался в лица молодогвардейцев. Он ждал, что вот сейчас то увидит в них ужас перед тем, что он им уготовил; лично перед ним, перед Соликовским…

И вот выступил вперёд Витя Третьякевич, посмотрел чернотой своих глазниц куда-то поверх Соликовского, гордо распрямил плечи, и вдруг запел:

— Молчать! — неистовствовал Соликовский, но крик его потонул в дружном, могучем хоре.

Соликовский побагровел, слюна потекла из его рта; сам не сознавая того, он начал пятиться к выходу, но всё же продолжал хрипеть: