Дмитрий Щербинин - Заре навстречу

Анатолий писал стихи, но показывал их только своему другу детства Славе Татарину, который и являлся его главным литературным критиком. Ну а всякая несправедливость, любое унижение чужого достоинства больно задевало Анатолия. И, наверное, он даже и сам себе не решался признаться в том, какое у него на самом деле влюбчивое сердце…

И вот теперь он начал сосредоточенным и намеренно сухим голосом говорить о тех новостям, которые доносились с фронтов, и выказывать своё суждение, относительно этих новостей.

А в его воспоминания приходил первый день войны.

В воскресенье 22 июня 1941 года Анатолий вместе со своими родителями и младшей сестрой Люсей расположились на веранде их дома. Анатолий занимался починкой табурета. И тогда с соседнего участка зазвучала песня. То Уля пела. Она часто так, когда работала на грядках, пела. А голос у неё был такой замечательный — сильный, красивый, проникновенный. В общем — заслушаешься.

И, когда она только начала петь, Анатолий выронил табурет. Смущенно засопел, поднял его… а голос Громовой всё выше взметался в воздухе и… Толя опять выронил табурет. Тогда его отец сказал:

— Ну вот, какое впечатление Улин голос на нашего сына производит…

За месяц до оккупации Краснодона ученики класса, в котором учились Анатолий Попов и Ульяна Громова получили аттестаты зрелости.

Наконец, стало возможным осуществление давней мечты!

Анатолия и его товарищей взяли в армию.

Их, совсем молодых ребят, собрали, усадили в грузовик, и повезли по степи на сборный пункт, где им должны были выдать оружие и военную экипировку.

Фронт уже близко подошёл к Краснодону, и со всех сторон доносился грохот от разрывающихся снарядов; и сливающаяся в единую, то нарастающую, то немного утихающую стихию — канонада от ружейной, автоматной и пулемётной стрельбы. В небе часто проносились самолёты, и хотя ребята уже хорошо научились различать звуки двигателей Советских и вражьих самолётов — теперь они не могли определить, каких самолётов там кружит больше, так как всё это сливалось в напряжённый, грозящий смертью грохочущий фон.

И вдруг грузовик, в котором они ехали, резко остановился. Кое-кто из ребят попрыгал из кузова — думали, что начался обстрел. Но, оказывается, дорогу перегородил мотоцикл, из коляски которого выпрыгнул советский офицер, и крикнул тому военному, который сопровождал ребят до сборного пункта:

— Дорогу немцы перерезали!.. Ребята пусть по домам расходятся, а грузовик понадобиться: наших раненных из-под обстрела вынести!

И тогда военный закричал зычным голосом:

— Слушай мою команду. По домам — рас-хо-дись!!

Володя Розогин начал возмущаться:

— Послушайте! Товарищи! Ведь мы можем сражаться! Нас нельзя списывать со счетов! Мы на многое способны! Только выдайте нам оружие!

Но военным некогда было их слушать и вступать в пререкания, так что, ничего не отвечая, они выгнали ещё остававшихся в грузовике ребят, и покатили дальше — туда, откуда доносился грохот, туда, где земля дрожала.

Ну а ребята, более угрюмые, чем когда бы то ни было, побрели обратно. И чувствовали себя едва ли не изменниками, между собой совсем не разговаривали, и даже старались друг на друга не глядеть. Постепенно разбредались в стороны: по хуторкам, в которых жили.

В Первомайку Анатолий Попов вернулся вместе с Володей Розогиным. И уже возле калитки домика Поповых, Володя сказал:

— Ну, ничего. Ты, главное не унывай. Я чувствую — мы ещё поборемся с ними. Ещё поплачут от нас фрицы проклятые…

И вот наступил этот страшный день, 20 июля — фашистские вступили в Краснодон.

Анатолий решил выказать своё полное презрение этим ненавистным переменам. Он вышел на веранду, и, достав одну из любимейших своих книг: «Как закалялась сталь»; начал перечитывать любимые места, которые были подчёркнуты им красным карандашом.

На веранду вновь и вновь выбегала его мама Таисья Прокофьевна, и говорила:

— Толенька, ну что же ты не бережёшься? Ведь слышишь, как стреляют? Это ведь уже в городе! Ну, а если в тебя попадут?

Анатолий сделал над собой усилие, и обратился к маме сухим голосом, хотя, на самом-то деле, ему очень её было жалко:

— Ну что же ты такие глупости говоришь? Никто в меня стрелять не будет.

Но вот по их улице пронёсся немецкий мотоцикл, и Анатолий невольно оторвался от чтения…

А потом послышалась немецкая речь. По улице пробежали, громко, радостно крича, несколько фашистов. Один из солдат — по пояс раздетый, с оттопыренным, волосатым брюхом, начал барабанить в плетень.

Первой подбежала, и открыла Толина мама. Немец оттолкнул её, сощурился и выбрал в пасшейся поблизости стайке одну особенно жирную курицу. Он резво сорвал с плеча винтовку, и практически не целясь, выстрелил в птицу.

От сильного грохота Анатолий вздрогнул, и сильнее сжал книгу. Курица была только ранена, забилась, истекая кровью, на земле.

А Толина мама, от чрезмерного пережитого ею напряжения, схватилась за сердце и медленно пошла к дому, но остановилась на веранде, и села там на табуретку, рядом со своим сыном. Сказала тихо:

— Вот видишь, что твориться. Надо бы спрятаться.

— Не надо прятаться, — твёрдым голосом ответил Анатолий.

Тем временем толстый немец бросился к раненной курице. Та, увидев свою окончательную погибель, смогла отдёрнуться в сторону, так что немец не успел её схватить, а повалился своим волосатым пузом на дорожку.

Но немец вновь дёрнулся за курицей, и в этот раз смог её схватить, подтянул её к себе, и уже возле самого своего носа переломил курице шею. Та ещё несколько раз дёрнулась, и окончательно замолкла.

Немец начал подниматься, при этом из его глотки исходили булькающие звуки.

Анатолий Попов больше не мог читать. Он, не отрываясь, глядел на эту тушу и ему казалось, что это ворвался на их участок не солдат вражьей армии, а какой-то чудовищный, необычайно уродливый младенец, который капризничает, балуется, и вот, ненароком, свернул их курице шею. Анатолию даже казалось, что этот младенец сейчас окажется чем-то недоволен, и начнёт хныкать, прося себе какую-нибудь игрушку.

Вот фашист окончательно поднялся, и тут его лицо действительно исказилось такой гримасой, будто он готов был разрыдаться. А дело в том, что к открытой калитки дома Поповых подкатила легковая машина.

Стремительно выскочил из неё шофёр, и с небывалом проворством раскрыл сначала одну, а затем и вторую дверцу у заднего сиденья. И с двух сторон машины одновременно выскочили два чрезвычайно похожих, немецких офицера. Они даже и говорить начали одновременно: слова этих офицеров сплетались между собою, и не понятно было, как же они друг друга понимают.