Дмитрий Щербинин - Заре навстречу

Старый Рытников притормозил перед Володей и, хлопнув своей морщинистой ладонью мальчишку по плечу, усмехнулся, говоря необычайно тонким голосом:

— Пришёл, да?.. Ну, молодец! Полюбуйся на воинство новое! А потом и сам в него вольёшься! И Нинку свою давай агитируй…

Его сын, который видел Нину, и которому нравилась её внешность, добавил:

— Да, агитируй. Пускай лучше работает на нас…

Тут раздался окрик:

— Эй, казаки!

Рытников и его сыновья обернулись, вытянулись, и замаршировали к центру площади.

Оказалось, что к строящимся там казакам подъехал эсэсовец на лошади. И окружала его целая толпа полицаев, среди которых Володя узнал других своих соседей: полицая Назарова и Кулешова.

Причём окрикивал казаков и полицаев именно Кулешов, и они его слушались, и обращались к нему почтительно: «…Господин следователь».

И Володя Минаев подумал: «Ничего себе! А Кулешов то, гад такой в следователи у них выбился. А ведь казался неплохим мужиком! Он же в нашем Советском суде работал… и вот тоже оказывается — предатель…»

Тут Кулешов сказал что-то стоявшему рядом с ним казаку, и тот заорал во всю свою лужёную глотку:

— Смирно!!

Казаки вытянулись, полицаи повернулись к эсэсовцу, который, сидя на своём коне, возвышался над ними.

И эсэсовец на ломанном русском языке начал говорить:

— За службу есть вас благодарить… За выявление коммунистов преступника — благодарить…

— Ура! Ура! — прокричали казаки.

Володя Минаев огляделся, и понял, что помимо него, из зрителей присутствует лишь несколько мальчишек, да ещё какие-то случайные прохожие, которые глядели на это действо неодобрительно.

Заметил Володя, правда, и Толика Попова, о котором знал, потому что Анатолий учился в одном классе с его сестрой Ниной.

Так как в это воскресенье погода уже напоминала о приближающийся осени: солнце скрылось за густыми облаками, и дул прохладный ветерок, — то Анатолий был одет в плотный, чёрный пиджак, и светлые, широкие брюки. А рядом с Анатолием стоял ещё один незнакомый Володе паренёк, с чернявым лицом, и с тёплыми, умными глазами.

И Володя Минаев подумал: «Неужели и Толик — предатель? Неужели и он радуется?»

Да — Анатолий Попов радовался. Но радовался он тому, что этот парад предателей оказался сорванным: практически никто из Краснодонских жителей на него не пришёл. Он радовался тому, что парад оказался нужен только самим врагам…

А Боря Главан, который стоял рядом с Толей, говорил:

— Вот бы сюда пару гранат. Кинуть в самое скопление этих гадов. Так, глядишь, и избавили бы землю от этой мрази…

Перед казаками появился священник с огромным, округлым брюхом, и с заплывшими, красноватыми глазками потомственного пьянчужки. Он начал кропить предателей и палачей святой водой и благословить их на борьбу с коммунистами. Доносились, например, такие его слова:

— Делайте всё, чтобы нечисть красную выжечь… чтобы ни одного коммуняги не осталось… уж крушите их косточки, братушки, а бог за ваше правое дело всё вам простит!

Слова попа нравились и казакам и полицаям, и они лезли к нему целоваться.

Затем поп заорал: «На борьбу с врагом!» и этот нелепый, маленький парад двинулся по улицам Краснодона.

А на площади, где проходило всё это действо, был устроен маленький павильон, где все желающие могли фотографироваться. И неожиданно Боря Главан предложил:

— Послушай, Анатолий. А вот давай сфотографируемся, а?

— Да ты что?

— А что такого? Будет карточка на память о нашей дружбе. А то, — кто знает, когда в следующий раз такой случай выпадет.

— Хм-м, ну ладно, хорошо…

Они прошли в павильон. Анатолий уселся на стул, а Боря облокотился локтем на спинку стула за Толиной спиной.

Только их запечатлели, как в павильон ввалились сразу три пьяных полицая, и заорали…

Смысл их ругани сводился к тому, что раз Анатолий и Боря сфотографировались, так пускай убираются, и если не сфотографировались, то всё равно пускай убираются, потому что теперь будут фотографироваться они — полицейские.

Анатолий и Борис направились к выходу, а вслед им нёсся пьяный гомон полицаев, которые общались уже между собой:

— А к нам в полицию нового начальника прислали.

— А-а, слыхал… слыхал — Соликовким зовут.

— Да. Говорят — зверь мужик. За малейшую провинность своих же бьёт.

— А!.. С таким не побалуешь!

— Вот интересно, если он своих же бьёт, то что же с коммуняками делает?

— Да уж какой если комуняга к Соликовскому попадёт, так будет о смерти просить, да нескоро смерти дождётся. Уж Соликовский жилы то умеет тянуть. Он на это дело мастер…

Это было в маленьком хуторке, за сорок лет до начала Великой Отечественной войны.

Мазанка, грязная и неказистая, с тёмными, потрескавшимися стенами, с вечно залепленными грязью окнами, напоминала труп какого-то доисторического ящера, который всё гнил-гнил, и никак не мог окончательно разложиться.

И, если бы кто-нибудь мог заглянуть в эту мазанку, то увидел бы грязный, вонючий лежак. Там, свернувшись под изодранным одеялом, в духоте лежал кто-то. Раздавалось его слишком частое, болезненное дыхание. Иногда из под одеяла слышался словно бы бредящий злой мальчишечий голос: «Да чего вы… чего вы..».

Вдруг скрипнула дверь, и с громким, пьяным хохотом в комнату ввалились некрасивая, жирнолицая казачка, нос которой был когда-то разбит и свёрнут, а под глазом желтел синяк. От казачки сильно несло спиртным перегаром. Сразу же следом за ней ввалился мужик с необычайно белым лицом, и без одного глаза.

В самой грубой форме он потребовал немедленного соития, и уродливая казачка в такой же грубой форме ответила согласием и, задрав юбку, обнажила свой необъятный, покрытый красными прыщами зад.

Тут мужик с белым лицом икнул, и заявил, что под одеялом в углу кто-то лежит и смотрит на них. Уродливая казачка захохотала громче прежнего и прохрипела:

— Так это Васёк, выродок мой. Не обращай на него внимания. Он — никто…

Но мужик, хоть и был пьян, спросил:

— А если папаше своему доложит?

— А если папаше своему доложит, так я его своими руками удушу, мразь такую…

Она подошла, и глядя своими мутными глазами на злой мальчишеский глаз, который уставился на неё из-под одеяла, закричала:

— Слышишь ты, Васька?! Ты лежи там и не дрыгайся… Ты помни: что и родился ты случайно. Ты нам такой не нужен. Слышишь — не нужен! Ну, чего глазами своими звериными уставился на меня. У-у, волчонок!..

И, размахнувшись, ударила ногой по одеялу, и по лежавшему под ним мальчишке.

Одноглазый мужик, покачнулся, начал стягивать штаны, и крикнул:

— Э-эй, ну кончай ты с ним! Иди сюда…

Тут пьяная казачка взвигнула: