Дмитрий Щербинин - Заре навстречу

Витя обратился к отцу со следующим вопросом:

— Ну а как сейчас у нас, в Ворошиловграде?

— Гестапо приехало, — поведал Иосиф Кузьмич. — Разместилось в здании НКВД, это у нас на Красной площади, и здание банка заняли. Тем, кто оружие не сдал, кто на регистрацию в полицейских участок не явился — сразу расстрелом грозят. Ну а ещё коммунистов да евреев выискивают; и уж понятно, какая участь таких людей ждёт…

— Ну а что же люди? — спросил Витя.

— А что ж люди, — вздохнул Иосиф Кузьмич. — Тут все по разному: кто в сарайчиках сидит, тоскует…

— Почему ж в сарайчиках? — поинтересовался Витя.

— Да потому, Витя, что у кого дома были получше, тех из них выгнали. Поселились там фрицы. Но хата Кудрявцевых, хоть и гостеприимна, хоть и просторна а, сам знаешь, не богата. Зашли туда, пошуровали, да и ушли… Ну, в общем, есть и такие Иуды, которые захватчикам рады, и уже успели пристроиться. В полицаю, знаете, живо набирают. Говорят, — от желающих отбоя нет, думают даже конкурс на эту должность устроить, и брать только по рекомендации…

— Даже и не верится, — мрачно проговорил Витя, и сжал кулаки.

Наступил вечер. И без того негромкие, всегда насторожённые разговоры партизан смолкли, а кое-кто, утомлённый дневными делами-волнениями уже и заснул.

И Паньковский лес замер: теперь не пели птицы, не кричали звери — казалось, что и сама природа дала партизанам возможность хорошенько выспаться.

Михаил Третьякевич ушёл в шалаш к Яковенко, где при свете лучины, склонившись над картой, шёпотом обсуждали дальнейшие операции…

Ну а Витя всё сидел рядом со своим отцом, и очень тихо, чтобы ненароком не потревожить кого-нибудь из спящих, задавал новые и новые вопросы про жизнь в оккупированном Ворошиловграде, а также и про маму свою Анну Иосифовну. Витю волновало всё: любые, даже и самые незначительные детали. Очень ему хотелось знать, как же живётся там теперь, под ненавистным немецким игом.

Иосиф Кузьмич отвечал неспешно, обстоятельно, и тоже, конечно, старался говорить потише. Но вот зевнул…

Тогда Виктор смущённо улыбнулся, и произнёс:

— Ну, папа, извини меня, что-то я тебя совсем своими расспросами утомил…

— Да нет, что ты, сынок. Ты ещё чего-нибудь спрашивай.

— Нет уж, хватит на сегодня. Ведь я как то и забыл, какой ты дальний путь проделал, да сколько волновался. Одна эта встреча с карателями чего стоит…

При слове «каратели» дремавший поблизости партизан поморщился и перевернулся с боку на боку.

— Вот и нам пора на боковую, — произнёс Витя.

— А то ведь и правда, — кивнул Иосиф Кузьмич, — и не будем своими шептаниями чужому сну мешать…

— Вон мой шалашик, — Витя кивнул на маленький, но аккуратный, способный выдержать непогоду шалаш. — Пожалуйте… Пуховой перины, правда, не могу предложить, но трава там мягкая.

— А мне большего и не надо. Чай не барин, — улыбнулся Иосиф Кузьмич. — Да и ты под звёздами не ночуй. В шалаше места и на двоих вполне хватит…

В шалаше Иосиф Кузьмич улёгся на спину, и ещё раз глубоко зевнул. А Витя чувствовал что и его самого вот-вот заберут тихие и спокойные, навеянные лесом сны.

Уже почти засыпая он прильнул к пахнущей табаком рубашке отца, и заснул… снился ему май: светлый и солнечный, наполненный нежным, ещё не жарким ветерком. Это был последний май без войны…

Тогда Витя встретился с какой-то прекрасной девой. Дева была облачена в цветастое платье, а её пышные косы лежали впереди на плечах. Как много смеха тогда было! Хотелось смеяться просто потому, что светило солнце, потому что жизнь — прекрасна.

И где-то на наполненных пришедшем из бескрайних степей ветерком, улочках милого они пели песни, и любовались на небо, на облака…

А потом дева спросила:

— Побежали в степь?

— Да, — ответил Витя.

В своих снах Витя уже ушёл в ту безмерную глубину степи, где запахи трав и ветер, а также свет солнца и звёзд сливались в единое целое…

Но вдруг точно плеть ударила и разбила хрупкую красоту!

И вновь ударила, прогоняя остатки сна, эта плеть.

Витя резко приподнялся, и тут же вздрогнула земля. За месяцы войны юноша уже достаточно привык к таким вот толчкам земли. Это рвали, ранили мирную землю снаряды.

И уже слышался сильный, но вместе с тем пришедший через усилие воли к спокойствию голос их командира Ивана Михайловича Яковенко:

— Тихо, товарищи. Соблюдать спокойствие. Бьют издали…

Витя, а следом за ним и Иосиф Кузьмич выбрались из шалашика. Уже никто не спал. В считанные секунды партизаны собрались, и были при оружии, готовые к бою.

Иосиф Кузьмич говорил, обращаясь главным образом к Вите, который стоял рядом с ним:

— Я же говорил — миномёты у карателей были…

Тут командир одной из групп, Рыбалко, произнёс:

— Судя по звукам, бьют не только из миномётов, но и из более серьёзных орудий…

— Наверное, и пушки подвезли, — с тяжёлым вздохом поведал Иосиф Кузьмич.

Вновь бабахнуло, но на этот раз на значительном отдалении. Тогда Яковенко сказал:

— Значит так, товарищи. Нашей дислокации они знать не могут. И, стало быть, бьют наугад, по всему Паньковскому лесу. И хотя, конечно, лес этот не так велик, как раньше ожидалось, а всё ж вероятность того, что именно нас накроют — и того меньше…

Партизаны стояли с напряжёнными лицами… слушали… ждали…

И вновь эхом прокатился среди частых древесных стволов отдалённый разрыв…

Теперь все понимали, что немцы стреляли наугад. Конечно, от этого можно было испытать некоторое облегчение, но всё же окончательно избавиться от постоянного напряжения было невозможно.

Пусть шанс попаданья вражьего снаряда был ничтожно мал, но всё же такой шанс был. И немцы не даром тратили свои снаряды — это была, в первую очередь, психологическая атака…

Прошло несколько минут, и за эти минуты ещё несколько раз содрогнулся Паньковский лес, а вместе с лесом — и некоторые из партизан.

А время было совсем раннее: обстрел Паньковского леса начался в 5 часов утра 6 августа 1942 года.

Комиссар отряда Михаил Третьякевич произнёс:

— Значит так, товарищи бойцы. Мы продолжаем обычную нашу деятельность. То есть, мы пока что никуда не отступаем. Мы готовимся к новым диверсиям, и к агитационной деятельности.

Затем рядом собрались два брата Третьякевичи: Витя и Михаил, а также и отец их.

Иосиф Кузьмич говорил:

— Ну что ж, дорогие вы мои. Поведал я вас, а теперь пора и расставаться, и топать мне обратно, в Ворошиловград. А то ведь мать волноваться будет…

Тогда Витя проговорил:

— Да, конечно. Ты маме передай, что всё у нас хорошо, не бедствуем, и волноваться за нас совершенно нечего. Вот как немчуру прогоним, так вернёмся, и заживём так же хорошо, как и прежде жили.