Дмитрий Щербинин - Заре навстречу

И он спросил тихо:

— Да, вот я у тебя, Лиля, хотел спросить…

— Что ж, спрашивай, — вздохнула Лиля.

— Я вот хотел спросить про вас, про девушек.

— Про нас?

— Да. Вот мне интересно, как это у вас такие расчудесные голоса получаются.

— Голоса чудесные?

— Ну да. Они у вас такие мягкие, добрые. Прямо прелесть! Вот давеча сплю, а окно у меня на улицу приоткрыто; а там, видно, девушки шли, и между собой разговаривали. И даже не важно, о чём они разговаривали, но так всё мило у них получалось — каждое слово, как произведение искусства. Кажется, ничего во всей вселенной нет совершенней девичьих голосов! И вот хотел узнать: как же это у вас так получается. Скажи, Лиля, как же вот такой добрый, мягкий голос из тебя выходит. И, ты только не говори, что не знаешь; ведь это же не просто так. Здесь, как мне кажется, кроется какая-то прелестнейшая женская тайна; ведь за этой певучестью мягкой, за этой нежностью в голосах девичьих, такая глубина духовная чувствуется…

Так говорил Коля Жуков. Иногда он смотрел прямо в глаза Лили, иногда на её покатые плечи, иногда слегка вздымающиеся при дыхании груди, полные очертания которых чувствовались под её платьем. И вновь он смотрел в её такие волнующие мягкие, льющие духовный свет очи. Как и для Толи Попова, девушки были для Коли загадкой, и он стеснялся, но всё же не настолько как Попов, который ни за что бы не осмелился произнести такую речь.

Видя наивную искренность Коли, Лиля переглянулась с Шурой Бондарёвой и за компанию с ней рассмеялась таким добрым и светлым смехом, что Коля почувствовал себя счастливейшим человеком просто от того, что он находился рядом с источником этого смеха.

И Лиля Иванихина произнесла:

— Ох, Коля, спасибо. Приятно было тебя слышать…

Она собиралась ещё говорить, и, возможно, даже рассказала бы эту волнующую Колю тайну — как это у девушек получаются такие расчудесные голоса, но тут прокашлялась и заговорила негромким, но резким и напряжённым голосом Лилина сестра Тоня Иванихина.

Она, одетая в тёмное платье, исхудалая, с затаённой в глазах болью, проговорила:

— Вы знаете: я с первых дней войны ушла на фронт. Была медсестрой, выносила раненых с поля боя. Потом наша часть попала в окружение. Было это летом 41-го. Лагерь под Звенигородкой. Никогда мне не забыть этого! Я помогала тем, кто был особо слаб, и некоторые выживали. А некоторые умирали прямо на моих руках. Сколько там было боли! Иногда мне казалось, что и нет ничего, кроме боли… Потом нас поместили в отдельный женский барак. Гоняли на непосильные работы. И там были раненые и избитые женщины. Коля, ты говорил про тайну женских голосов — Коля, там не было никакой тайны; там столько боли! Женщины, девушки, совсем ещё девочки — страшно измученные, на последнем издыхании — многие из них уже не могли говорить, Коля… Несколько девушек, среди них и я, бежали; было это осенью 41-го. И всё время до оккупации Краснодона мы скитались по той области части Донбасса, которая была оккупирована врагами; пытались перейти линию фронта, но никак не удавалось. Коля, сколько же тёмных, будто выжженных изнутри женских голосов слышала я за это время! Коля, когда рядом вы, мужчины, голоса наши расцветают; а когда мужчина на войне — тяжко, очень тяжко женщине. Коленька…

И вдруг быстрым движением своего тонкого, но изящного и ладного тела, перегнулась через стол, нежно обхватила своей маленькой ладошкой запястье уцелевшей Колиной руки, а второй ладошкой несколько раз быстро провела по его ладони. При этом смотрела в его глаза, и шептала:

— Коля, что же я говорю… Коленька…

Тогда Вася Бондарёв — оживлённый и весёлый юноша, хлопнул в ладоши и, улыбнувшись, произнёс:

— А что мы такого говорим? Мы говорим то, о чём думаем. Зачем же что-то скрывать. Ведь здесь все свои.

И тут вошли Толя Попов, Уля Громова и Женя Шепелев, который окинул всех таким ясным, доверительным взглядом, что все почувствовали — он тоже свой, и перед ним тоже нечего скрывать.

Женя с уважением посмотрел на перевязанный остаток Колиной руки, и осведомился:

— На фронте?

— Под Севастополем.

— О! Под Севастополем. Там наши такими героями себя показали! — заявил Женя Шепелев, и чувствовалось, что он действительно гордится за наших бойцов, дравшихся под Севастополем.

Он крепко пожал единственную Колину руку, и произнёс:

— Я тоже был на фронте. Добровольцем записался в 383-ю шахтёрскую дивизию. Сражался с врагами, но под Ставрополем попал в окружение. Бежал, и добрался до Краснодона. Здесь моя тётка живёт, ну а до войны я с родителями жил и учился в селе Хрустальное…

И вновь потекла оживлённая беседа, в ходе которой вновь и вновь всплывала мысль о том, что у них недостаточно оружия.

Известие о том, что неподалёку от шахтенки № 4-17 немцы хранят оружие, в организацию принёс Витя Петров.

Он, после гибели своего отца, больше своих товарищей был мрачным и сосредоточенным; с таким ярко выраженным на лице желанием мести, что удивительным было, как это до сих пор полицаи его не схватили, заподозрив в партизанстве. Впрочем, быть может, они и боялись подходить к нему…

В один из прохладный октябрьский дней, когда северный ветер гнал над Донецкой землей низкие и тяжёлые, свинцово-серые тучи, которые едва не задевали выступающие из тверди величавые шахтёрские терриконы, Витя Петров заявился в мазанку к Вите Третьякевичу.

Два Вити хорошо знали друг друга и до войны, по учёбе в школе, но с того дня, когда Петров принял в мазанке Третьякевичей торжественную клятву вступающего в «Молодую гвардию»; отношения их, сплочённые чувством борьбы с одним врагом, ещё укрепились; хотя и виделись они за всё это время всего пару раз. Ведь Витя Петров, по прежнему жил вместе с матерью и сестрой в селе Большой Суходол, в десяти километрах от Краснодона.

Но ещё прежде, чем Петров постучался в низкую дверцу дома Третьякевичей, Витя Третьякевич уже знал о его приближении, так как ему сообщил об этом один из недавно принятых в организацию мальчишек — Семён Остапенко.

— Здравствуй, рад тебя видеть! — протянул Петрову руку, Витя Третьякевич.

После крепкого рукопожатия, Витя Петров мрачным голосом поведал, о том, что сам видел, как фашисты привезли на грузовике винтовки, несколько автоматов и коробки с патронами, и сгрузили их в небольшой, собранный из железных листов домик, который прежде использовался как дополнительный склад при шахте.

По мере того, как Петров рассказывал, Витя Третьякевич задавал ему уточняющие вопросы и, получая на них ответы, делал короткие записи в своём блокноте. Но эти шифрованные записи, кроме самого Вити, вряд ли кто-нибудь смог бы разобрать.