Захария Станку - Босой

Мы вышли на улицу.

– Погуляем немножко. Ты ведь меня не помнишь, верно?

– Верно. Не помню.

Я разглядывал его. Он был очень красив, таких мужских лиц я до тех пор не встречал. А может, мне показалось… Кожа у него была белая, чуть с желтизной, густые черные брови над большими круглыми глазами – ни у кого больше я не видел таких огромных, черных, бездонных глаз…

– Я твой двоюродный брат Янку, Янку Брэтеску.

Он шел не спеша. И все же я с трудом поспевал за ним.

– А что у тебя с ногой? Почему ты так ступаешь?

– Я хромой.

– Тебе тяжело ходить?

– Не очень легко. Но я могу идти долго, если не быстро…

Зима в самом разгаре, но, как иногда случается при перемене ветра, с юга потянуло теплом, опустился туман, снег размок, начал оседать и таять. Город, оставшийся без зеленого покрова, а теперь еще и без белого снежного покрывала, стыдливо предстал нашему взору во всем своем безобразии. Старые заборы подгнили и покосились, из-под отвалившейся штукатурки домов проглядывали изглоданные язвами и лишаями стены. Улицы, покрытые месивом из грязи, комьев снега и опавших листьев, выглядели омерзительно. Никто их не чистил, не убирали даже главную улицу, даже перекресток, над которым бдительным стражем возвышался памятник генералу Манту. Голые, лишенные листьев деревья протягивают к небу свои длани-ветви, словно люди, только с черной, волосатой, покрытой нарывами кожей.

Опустились сумерки. Опустились и скрыли то немногое, что еще радовало взгляд – окно, за которым улыбались красные пеларгонии, кружевной балкон, купу молодых елочек, сохранивших зеленый наряд назло смерти, поразившей остальные деревья, – скрыли и неприглядную мерзость запустения.

Я уже с трудом различал лицо двоюродного брата.

– Зайдем куда-нибудь в корчму?

– Как хочешь…

В торговой части города корчмы – на каждом углу. Мы зашли в первую попавшуюся. Сели за стол.

– Две кружки пива, – заказывает Янку.

Нам принесли пиво.

Янку выпивает его единым махом. Я едва прикасаюсь.

– Ты не любишь пиво?

– Не люблю, горькое.

– Горькое? Да ты отпей хоть четверть кружки. Тебе полезно.

Я поднес кружку к губам и заметил, что брат внимательно смотрит на руку, в которой я держал кружку. Отпив, я прячу руки под стол.

– Выглядишь ты совсем неважно, братец, желтый какой-то.

Мне стало просто смешно.

– Да я никогда и не выглядел по-другому.

– Кто устроил тебя в дубильную мастерскую?

– Отец вместе с тетушкой Финикой.

– Грязное они тебе подобрали ремесло.

– Грязное, чистое – так уж вышло.

– Ты мог бы выбрать получше.

– Я в этом ничего не понимал.

– Собираешься выучиться на дубильщика?

– Собирался.

– А теперь уже нет?

– Да я уж выучился. Только не нравится мне это занятие. Я бы хотел делать что-нибудь другое. Читать, учиться. А здесь читать невозможно. Чувствую, как тупею день ото дня.

– А остальные ученики?

– Да как и я, деревенские. У них одна мечта – побыстрее разделаться с ученичеством, вернуться в село и завести собственное дело.

– А подмастерья?

– Те уже и вовсе болваны, будто людьми никогда и не были. Вкалывают, жрут, пьют. По вечерам в субботу и в воскресенье шляются в дом к девушкам, что в тупике.

– И тебя водили?

– Водили один раз. Добрикэ Тунсу, парень у нас такой есть.

– Начнешь туда ходить – можешь заболеть.

– Больше не пойду…

– Соблазн велик. Постарайся, возьми себя в руки. Город губит людей. Смотри, как бы и тебя не погубил.

– Не погубит. Я не поддамся.

– Мепя ничуть не удивило, что ты рассказал об учениках и подмастерьях. Когда-то, не так уж и давно, здесь, да и по всей стране, существовали рабочие организации. У подмастерьев, учеников и у рабочих железной дороги был даже свой клуб. Там они встречались, читали, спорили. Готовились к будущей борьбе, к лучшей жизни. Среди вождей движения нашлись предатели, стали на сторону хозяев. Но само движение не заглохло. Когда началась война, против него были приняты крутые меры. В некоторых городах его удалось подавить. Но семена его остались повсюду. Наверно, сохранились и здесь. Если не хочешь, чтобы город тебя погубил, попытайся их найти. Может, повезет, и ты их вдруг обнаружишь. Я бы помог, да нельзя мне задерживаться здесь дольше. Я только вчера из Бухареста. Приехал навестить родственников. От них и узнал, что у тетки Марие сын в городе. Спросил, давно ли они тебя видели. Мне ответили, что ты прячешься, чураешься их. Отчего это? Они были бы рады, если бы ты зашел к ним как-нибудь в воскресенье. Поел бы горячих щей.

Меня это даже рассмешило.

– Ты так говоришь, Янку, как будто совсем не представляешь дядю Тоне.

– По правде говоря, не очень представляю, ведь я с ним за всю жизнь раза три разговаривал.

За всю жизнь!.. Человеку двадцать один, от силы двадцать два года, а он говорит о всей жизни! Короткий, должно быть, отмерен срок моему двоюродному брату. Очень короткий…

– Я обучался ремеслу в Бухаресте. Теперь работаю механиком. По-нашему, по-деревенскому, кузнецом. Услыхал, что ты здесь, и решил приехать, повидаться, познакомиться с тобой. Так вот, слушай! Родители мои умерли от чахотки. В ремесленном училище и мне пришлось нелегко, но я выдюжил. Я верил в лучшую жизнь и одолел болезнь. Не поддался. А вот теперь доктор посоветовал мне уехать из города, перебраться на свежий воздух, в деревню. Мне не хватает воздуха. Завтра утром уезжаю в Омиду. Может, сниму себе дом где-нибудь на горе, открою кузницу.

– И будешь жить один?

– Сперва один. Потом женюсь. Хочу, чтоб жена у меня была здоровая. Женюсь на деревенской девушке. Чтоб родила мне крепких, здоровых ребят. Хочу жить среди крестьян, из которых вышел отец. Буду для них работать, делиться тем, что сам узнал, повидал, о чем читал в книгах.

В глазах моего брата вспыхивает яркий огонь.

В корчму вошли два музыканта – оборванные, сгорбившиеся. У одного под мышкой скрипка, у другого – кобза. Растерев озябшие руки, они принимаются наигрывать какой-то мотивчик. Янку подзывает их.

– Для нас можете не играть. – Достает и протягивает им десять банов. – Пожалуйста, возьмите!

– Целуем ручку, барин, а то и пожрать не на что…

И отдают деньги трактирщику. Опрокидывают по стопке…

– Вот и зима пришла, теперь тепла скоро не жди, – говорит один, – а я сегодня так совсем замерз. До костей продрог…

– Может, все-таки пройдемся, братец Янку?

– Ну что ж, пошли.

Мы шагаем по улице.

– В Бухаресте я многому научился. Не только кузнечному делу. Я ведь по вечерам в школу ходил. Умею рисовать, писать красками. Если в деревне будет посвободнее, займусь живописью. Стану рисовать природу, сельские улицы, реку, памятную с детства, деревья, людей…