Юрий Татаринов - Юрова гора

— Когда придет великий князь, никто не знает, — печально отозвался на это еврей Фейба, у которого этой ночью погиб племянник. — Может быть, к тому времени мы все будем перебиты...

— Ну-ну, пан Фейба, — попытался успокоить старика староста, — не будем предрекать беды! Все знают о вашем горе. И сочувствуют. И все же мы должны верить, что освобождение придет. Заточение не может длиться бесконечно. Кто еще, как не великий князь, должен откликнуться на нашу беду! В том, что он вышлет войско, не может быть сомнений. Надо только набраться терпения. У нас один выход — ждать! Надо пообещать татарам исполнить их требования.

— И все-таки денег я не дам, — повторил пан Загорнюк.

— А вас, между прочим, и не просят, — ядовито заметил ему сотник.

— Если они потребуют денег, — опять взял слово пан Петр, — мы ответим согласием. Но выплачивать будем частями, чтобы потянуть время. Потом все ваши пожертвования, панове, возвратятся. Не сомневайтесь. Любой ваш грош будет зарегистрирован в ведомственных реестрах согласно закону.

— А нельзя без пожертвований? — продолжал упрямец. — Эти исчадия возьмут мои денежки — и ищи потом ветра в поле!

Желая осадить скупердяя, слово взял управляющий финансами староства пан Каспар Кунцевич.

— Не время думать о личном! — решительно сказал он. — От вас, пан Загорнюк, только и слышно: «Мое! Мое!» То, что вы самый крупный арендатор в старостве, вовсе не означает, что магистрату не обойтись без вашей помощи. Деньги у нас есть!

После него опять выступил пан Петр. Он сказал:

— Мы должны быть единодушны, как никогда. На нас смотрит народ. На замковом дворе собрались женщины, дети, мы должны думать о них! В трудной ситуации решающее значение приобретают духовные качества: сила воли, любовь к ближнему. «Возлюби ближнего, как самого себя!» Вера в Бога, совесть, сострадание — вот оружие, которое нас спасет. Если мы будем искренни, милосердны, щедры, то нам нечего бояться!

Ровно в час во дворе загремели цепи — замковый мост был опущен, а ворота распахнуты настежь. Два десятка всадников один за другим выехали на небольшую площадь перед башней, неспешным шагом направились в сторону сиявшего белизной однобашенного костела. Впереди на длинноногой белой лошади ехал сам его милость пан Скарга. Рядом следовал пан Богинец. Желая показать врагу, что знает себе цену и не позволит разговаривать с собой как с побежденным, пан Петр нарядился в лучшие одежды. На нем был жупан из золотистой парчи и алый кунтуш. Бедра его опоясывал розовый кушак, с которого на шелковых перевязях свисала длинная сабля.

Однако он просчитался в своем стремлении перещеголять оппонентов...

На костельной площади их уже поджидал небольшой конный отряд татар, которые буквально ослепили своими нарядами пана Скаргу и его приближенных. Особенно выделялись двое. Одного из них пан Петр узнал сразу. Это был недавний посланец татарского бея. Он был в мисюрке, подбитой мехом, и с кинжалом на боку. Вблизи он не казался таким молодым, каким представил его себе пан Петр из башенного окна. Ясный взгляд, устремленный на подъезжавших, и улыбка татарина источали спокойствие и мудрое умиротворение. Этот человек был уверен в себе.

Рядом с ним на низкорослой долгогривой лошади вороной масти важно восседал в седле, скрестив на груди голые полные волосатые руки, толстый усатый татарин. Уже одно надменное выражение лица его подсказывало, что это и есть тот самый визирь Мустафа. Грудь толстяка закрывал круглый позолоченный панцирь, украшенный драгоценными каменьями, а голову венчал высокий турецкий шлем. На поясе видного вояки висела кривая сабля и несколько разных по длине и форме кинжалов в металлических ножнах. Предводитель татар был в широких алых шароварах и коротких сапогах с загнутыми вверх носками. Глядя на этого бога войны, можно было подумать, что на его совести десятки и даже сотни загубленных душ, что он и дня не проводит без того, чтобы не поучаствовать в разбойничьих вылазках. И только ладони его, пухлые и белые, как маленькие подушечки, говорили об обратном, а именно о том, что на самом деле этот человек — скорее всего, неженка и саблю свою он достает из ножен только в тех случаях, когда требуется отдать команду... Губы Мустафы, как и должно сластолюбцу, были влажными, а черные глаза излучали подозрительность — знак не слишком далекого ума. И вообще, красавец производил впечатление избалованного ребенка, готового обижаться по поводу и без повода. Даже теперь, когда делегация осажденных только приближалась к его отряду, он уже раздувал щеки и хмурил брови...

Пан Петр остановил лошадь шагах в трех от татар, после чего медленно и учтиво поклонился. Главный татарин не шевельнулся — лишь издал хриплый звук, словно прополоскал горло жиром.

— Бей Мустафа приветствует тебя, милейший, — перевел все тот же татарский посол старосте, — и именем святейшего бога нашего Аллаха заклинает выслушать его. Но прежде он желает знать, каково твое имя?

— Скарга, пан Скарга, — ответил староста.

— Гм, непростое имя для моего господина, — признался переводчик. И тут же любезно представился сам: — Если ты, пан Скарга, пожелаешь обратиться ко мне, то называй меня просто Амурат, — и он наконец заговорил со своим визирем.

Пан Петр напряг внимание. Он сознавал, что от того, как пройдут переговоры, будет зависеть судьба подвластных ему людей, да и судьба города, который пока что не был совершенно разрушен.

— Мустафа-бей просит продать ему часть твоих людей, — наконец опять обратился к старосте Амурат. — Он готов заплатить хорошие деньги. Говорит: «Зачем тебе так много!» Получи его деньги — и дай людей. И Мустафа уйдет. Он — честный воин. Его слово — закон.

Краска залила лицо старосты. Большего цинизма ему не приходилось слышать.

— Это невозможно, — превозмогая чувство негодования, ответил он. — Мои люди не продаются. Ты говорил о законе. Так вот, у нас нет такого закона, чтобы продавать людей.

Амурат перевел смысл сказанного своему господину — и уже через минуту опять обратился к старосте:

— Говоришь, нет закона. Мустафа-бей предлагает тебе утвердить его. Такой закон существует во всех цивилизованных странах.

— У твоего бея странное представление о цивилизации, — ответил пан Петр и оглянулся на своих подчиненных.

Те засмеялись...

Это было явной промашкой со стороны его милости. Смех осажденных насторожил визиря. Толстяк как-то весь сжался. Казалось, вот-вот голова его спрячется под грудной панцирь. Черные глаза его заблестели и забегали, как мышки, угодившие в ловушку, а белое лицо потемнело. Услышав перевод, Мустафа зло рявкнул.

— Значит, ты за продолжение войны? — перевел его слова Амурат.