Михаил Филиппов - Великий раскол

Добравшись до конца лестницы, он спрыгнул на землю и закричал:

— Дай сюда свету!

Но стрельцы намеренно не спешили, мешкали, чтобы узницы успели спрятать то, что было запрещено держать им в яме.

— Что, нет огня в Боровске? — бешено закричал подьячий. — Вот подождите, разожгу я вам огонек!

Наконец, два стрельца осторожно спустились в яму с пуками горящих лучин.

Подьячий, выхватив лучины, высоко задрал их над головой и недоверчиво оглядел своими маленькими рысьими глазами узниц.

— Что вы тут делаете? — громко закричал он.

— Что могут делать узницы? — ответила Морозова. — Молимся Господу Богу.

— Знаем мы, как вы молитесь! — еще громче закричал подьячий и быстро подошел к стене, на которой висело несколько икон. Внизу на полке лежали молитвенники и псалтырь старой печати, уже запрещенные к употреблению. Полистав книги, подьячий зло взглянул на Морозову и передал иконы и книги стражникам.

— Кто носил сюда непотребное? — вдруг спросил он у стрельцов, а затем, быстро обернувшись, недоверчиво посмотрел на растерявшихся женщин.

Стрельцы молчали.

— Кто допускал приходящих? Как послания Аввакума сюда доходили?

Он рассматривал яму, узниц, стрельцов, и лицо его краснело от гнева и злости.

На следующий же день стрельцы были сменены, а вскоре из Москвы был прислан новый караул. Как ни старались узницы разговорить новых стражников, они оставались молчаливыми и только зло поглядывали на Морозову и ее подвижниц.

Так прошло еще полгода, и никто из них не знал, что же ожидает всех впереди.

На Петров день прибыл в Боровск из Москвы дьяк Кузмищев. Он был известен в столице, как знаток по розыску, и кличка ему была дана «Людоед».

В голове его уже сложился целый план действий с заключенными. Он не в силах был распоряжаться жизнью и смертью двух сестер, но остальные заключенные были отданы ему в полное подчинение.

Он появился в остроге сразу на другой день после приезда и, войдя в яму, низко поклонился заключенным:

— Поклон вам низкий из Москвы, княгинюшка да боярыня, — преувеличенно любезно сказал он и усмехнулся, оглядывая яму. — Обжились маленько, домком обзавелись… Давненько милость вашу не тревожили…

Кузмищев, зорко оглядев узниц, подошел к Устинье.

— Сказывают, мать, что ты воровство свое еще больше усилила, байками тут всех кормишь, письма Аввакумкины получаешь?

— Воровством не занимаюсь, — сурово заметила старуха, — а честного отца нашего не моги Аввакумкой называть!

— Зубаста ты, старуха! — отозвался дьяк. — Подожди немного — возжгу из тебя свечу воску ярого!

Морозова и Урусова со страхом посмотрели на Устинью.

— С радостью сподоблюсь венец мученический принять! — прошептала старуха.

— Ну, это ты уже сама размышляй, мученический он или просто так, — махнул рукой дьяк.

На следующий день уже с рассвета был слышен стук топоров. Он не смолкал до обеда, и после перерыва опять возобновился.

— Строят что-то, — прошептала Урусова, напряженно прислушиваясь.

— Горенку для меня готовят, — обрадованно догадалась Устинья. Пришел час мне ко Христу отойти!

— Помолимся, сестры, — сказала Морозова, и узницы начали молиться.

Вечером в яме снова появился дьяк.

Оглядев всех узниц, он остановил взгляд на Устинье и, усмехнувшись, медленно произнес:

— За твое воровство и нераскаянность повелевает пресветлый государь возжечь тебя огнем. А про остальных указу нету, — повернулся он к замолкнувшим женщинам.

Устинья, побледневшая, подошла к сундуку и принялась доставать белую рубашку — вместо савана.

Вскоре в яме снова появились дьяк с палачом.

Старица зажгла восковую свечу и вышла в последний раз из ямы. Кузмищев приказал и остальным узницам присутствовать на казни.

Они так давно не были наверху, на свежем воздухе, что в первое мгновение закружило голову, а свет, даже неяркий, вечерний, больно ударил по глазам.

Они шли, как на ощупь, сощурив глаза, и жадно вдыхая свежий, теплый и сухой летний воздух.

Вокруг сруба уже стояло много народа, ожидавшего казни. Морозова вздрогнула, увидев, как к срубу повели одетую в белое старицу. В руке она держала, осторожно прикрывая ее от ветра, горящую свечу.

— Благослови нас, святая мученица, — закричали женщины, и старица, обернувшись, осенила их широким крестом.

Кузмищев приготовился читать царский указ, который сам же Кузмищев написал в тот день, пользуясь своими правами вести расследование, как вдруг Устинья, наклонившись, поднесла свечу к снопам соломы, которой был наполнен сруб.

Огонь, вспыхнув, тут же охватил всю постройку. Устинья потонула в огненном вихре.

Кузмищев, сердито посмотрев на оставшихся узниц, приказал всех увести.

Через неделю, когда была готова новая яма, еще более глубокая, Морозову и Урусову перевели в эту темницу. Марию Данилову посадили отдельно, поместив ее в городской тюрьме, среди убийц и злодеев.

В яме теперь день и ночь стояла темнота. Сестры не видели друг друга. Было темно, и так тоскливо, что женщины почти не разговаривали. Казалось, сам воздух ямы подавляет звуки.

Сперва узницы еще молились, но Кузмищев, услышав это, спустился к ним и отобрал четки и лествицы, по которым они молились.

Теперь они не могли класть положенного числа поклонов, пока Морозова, оторвав из сорочки длинную полоску, связала материю узлами. По ним теперь читали «Отчу» и «Богородицу».

В яме было так душно, что женщины невыносимо страдали «от задухи земные». Вновь вырытая яма словно дышала сыростью. Влага просачивалась со стен.

Чтобы сделать их существование еще больше невыносимым, Кузмищев приказал приковать узниц к стулу, который они с большим трудом могли передвигать по земле.

Им опускали так мало пищи и питья, что силы оставляли женщин с каждым днем.

Узницы чувствовали, что их смерть уже не за горами.

Прошло лето, пошли осенние дожди, осенние холода, и теперь от стужи нельзя было снимать с себя обветшавшую одежду. Силы оставили так, что узницы уже не могли совершать необходимого количества поклонов. Временами Евдокия ослабевала так, что не могла сдвинуть с места стул, к которому была прикована, и тогда она творила молитву лежа или сидя.

Неожиданно она начинала ползать вдоль стены, нащупывая выход, и когда испуганная Морозова спрашивала, что она делает, в ответ княгиня кричала:

— Душно мне, сестрица, воздуха хочу…

Все чаще Морозова со страхом слушала, как бредит сестра — то казалось, что ее выпустили наконец на волю, что она бродит по лесу или лугу, видит мужа и детей…

Рассудок вернулся к Урусовой незадолго до смерти.

Однажды боярыня проснулась от того, что сестра тормошила ее за плечо.