Николай Энгельгардт - Павел I. Окровавленный трон

Мгновенная тишина наступила. Луна заливала ярким светом всю поляну, вершины деревьев, точно окидывая их прозрачным, серебряным одеянием.

Противники стояли, опустив пистолеты.

Поццо ди Борго начал счет.

Де Сакс и Щербатов навели пистолеты и стали наступать.

По третьему шагу Щербатов первый выстрелил.

Шевалье де Сакс упал навзничь, как скошенный.

Секунданты бросились к нему.

Уста его только успели прошептать:

— Цыганка сказала правду!

И его не стало.

Трагическая гибель де Сакса взволновала и глубоко огорчила высшее общество, где так любили шевалье. А так как это печальное событие совпало с охлаждением венского и петербургского дворов, то в гостиных выражали негодование на русских варваров, лишивших столицу благороднейшего человека. Теперь находили, что император Павел должен был не подстрекать к поединку, а, напротив, употребить все усилия, дабы склонить противников к примирению. Упоминали, что хотя де Сакс и был незаконный сын, однако августейшая кровь слишком ясно проявлялась в его возвышенном характере и должно было ее щадить. Такие толки и настроения гостиных сделали неприятным и тягостным посещение их для Саши Рибопьера, тем более, что он являлся секундантом графа Зубова и князя Щербатова. Наконец, смерть де Сакса повергла его в долгую печаль. И ему стало тягостно участвовать в общественных увеселениях. Саша искал уединения, стал заниматься древними. Любимым его приютом теперь была библиотека принца де Линь, который своими обширными сведениями много помогал юноше.

Саша заметно возмужал в течение года, проведенного в Вене. Любовь опытной, блестящей красавицы вывела его из ребячества. По разнице лет София Замойская примешивала к своим ласкам чисто материнскую нежность. Она старалась образовать в нем характер и поэтому испытывала его. Но характер в юноше развернулся сам собою и с поразительной быстротой, точно в нем была стальная свернутая пружина, сразу выпрямившаяся.

Преднамеренная размолвка внезапно привела к полному охлаждению… Тогда временно побледневший образ царственной Селаниры с новой силой возник в его воображении. Портрет ее стал для юноши священной реликвией, талисманом от искушений. При мысли о Селанире сердце его становилось каким-то храмом, полным священного сумрака.

— О, Селанира! Селанира! — шептал юноша, прислушиваясь к сладкой боли, от которой ломило у него в груди.

Умная красавица Замойская заметила перемену в своем «паже». Она постаралась перейти с ним к тону добродушной дружбы, довольная тем, что первая пробудила в нем мужчину. Окруженная поклонением цвета европейской аристократии, Замойская вела обширные политические интриги. Она была полька. Отечество и костел занимали главное место в ее жизни. Рибопьер тоже стал ощущать тоску по родине. Как ни была блестяща, интересна, полна ярких впечатлений и утонченных наслаждений жизнь Вены, мало-помалу юношу стал тянуть к себе север. Суровая невская столица теперь представлялась его воображению в мощной красоте.

По ночам сон переносил его домой. Он видел полковых товарищей, родителей, сестер, слуг. Письма его на родину стали обстоятельны, длинны и наполнены пожеланиями возвращения на родину.

Однажды, когда он занимался в посольстве, граф Разумовский позвал его к себе.

— Садитесь, Саша, — сказал он, когда кавалер посольства предстал, с должной почтительностью отвешивая поклоны снисходительному начальнику. — Его величеству благоугодно было выразить свою милостивую волю относительно дальнейшего служебного поприща вашего.

— Я всецело в руках государя и готов исполнить его священную волю со всем рачением, — сказал рассудительный кавалер.

— Государь вновь призывает вас в Петербург Готовьтесь к отбытию из Вены, — сообщил посол.

— Ничего не могло меня более обрадовать, как это милостивое повеление государя, — воскликнул юноша. — Меня тянет домой, в отечество, к родным и знакомым.

— Эти чувства похвальны, — сказал посол. — Так и Одиссей желал вдохнуть хоть дым от очагов суровой родины своей Итаки; горький дым, поднимающийся над родными кровлями, казался ему сладким. Но мы будем грустить, расставаясь с вами, милый граф. Мы все вас сердечно полюбили и, конечно, вы будете мной аттестованы императору с отличной стороны.

— Глубоко благодарен вам, граф, — сказал юноша. — Ваш дом, ваше отеческое отношение ко мне сохранятся в моем воспоминании навсегда. Вечная благодарность будет признательной данью моего сердца вам и супруге вашей.

— Милый Саша, мы привязались к вам, как к сыну. Свезите поклон родителям и всем петербургским знакомым. Сказать ли вам, что преклонило волю монарха к вашему возвращению? В письмах о сем мне сообщают.

— Скажите, граф.

— Ну, конечно, настояния вашей приятельницы, рожденной княжны Анны Петровны Лопухиной, а ныне княгини Гагариной.

— Как, она уже замужем! — сказал Саша, и странно, хотя он никогда не питал к княжне ничего, кроме дружелюбия, что-то кольнуло его в сердце. — Она уже замужем! Давно ли?

— Свадьбу сыграли три недели тому назад. Император был сватом. В настоящее время княгине Гагариной отведены особые апартаменты во всех дворцах столицы и царских пригородных резиденций. Супруг ее занимает особливую квартиру в Петербурге. Блестящее служебное поприще открывается князю. Замечу, что так как он проявил относительно вас горячее расположение в свое пребывание здесь, то и в Петербурге не лишит вас покровительства. А это послужит вам большим подспорьем в прохождении служебного поприща.

— Никогда! — с негодованием сказал кавалер. — Я в нем искать почел бы крайнею низостью.

— Впрочем, у вас будет достаточно доброжелателей и покровителей, — продолжал спокойно посол. — Княгиня Анна Петровна явится вашей путеводной звездой.

— О, путеводная звезда со мной! — сказал загадочно Рибопьер, касаясь груди, где таилась его реликвия.

Разумовский улыбнулся. Умные глаза посла засветились пониманием и малороссийским юмором.