Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо.Том 1

Даниэль продолжал:

Does the earth gravitate? does not all matter aching, attract all matter?

So the body of me to all I meet or know» [37] И разве не притягивает нас к себе земля? И разве вся материя всегда не мучается тяготением к всему? Как плоть моя к всему, кого я на пути встречаю (англ.). .

Жак нахмурил брови. He в первый раз довелось ему быть свидетелем того, как Даниэль загорался страстью, охваченный такой жаждой наслаждения, что удержать его уже было невозможно. И всякий раз дружеское чувство независимо от воли Жака теряло свою силу. Забавная мелочь вдруг отвлекла его от этой мысли: он заметил, что ноздри Даниэля обросли густым черным пушком и от этого похожи на прорези маски; он отыскал глазами руки Пророка, красивые и тонкие руки, тоже покрытые темным пушком. «Vir pilosus» [38] Муж волосатый (лат.). . Подумал и почувствовал искушение улыбнуться. А Даниэль снова наклонился к нему и тем же тоном, словно заканчивая цитату из Уитмена, сказал:

— Fill up your neighbour's glass, my dear [39] Налей-ка вина своей соседке, мой милый (англ.). .

— Госпожа Пакмель, сегодня меню написано неразборчиво, — прошепелявил кто-то на другом конце стола.

— Госпоже Пакмель два нуля, — заявил Фаври.

— «Все это ерунда, было бы здоровье», — глубокомысленно отвечала прекрасная блондинка.

Жак сидел рядом с Поль — этим бледнолицым падшим ангелом. За нею молча восседала девица с пышным бюстом, которая за все время не произнесла ни слова и утирала рот после каждого глотка. Подальше, почти напротив Жака, возле брюнетки с кудряшками, закрывавшими лоб, той самой, которую мамаша Жюжю назвала госпожой Долорес, мальчуган лет семи-восьми в довольно убогом черном костюмчике следил смышленными глазками за жестами сотрапезников, и на его лице то и дело мелькала улыбка.

— Вам супа не подали? — спросил Жак свою соседку.

— Благодарю, я суп не ем.

Глаза ее были опущены, и когда она их поднимала, то смотрела только на Даниэля. Она сделала все, что могла, только бы сидеть за столом с ним рядом, и в последнюю минуту заметила, как он поменялся местом с Жаком, и рассердилась за это на Жака. И откуда только появился этот малый с угреватым лицом и чирьем на затылке? Она терпеть не могла рыжих, а этот чернявый смахивал на рыжеватого. Уж не говоря о заросшем лбе, оттопыренных ушах, тяжелой челюсти, — все это придавало ему какой-то животный вид.

— Послушай, ты почему салфетку не надеваешь? — громко сказала г-жа Долорес, дернув к себе мальчика, чтобы потуже завязать вокруг его шеи накрахмаленную салфетку, в складках которой он почти потонул.

— Если женщина не скрывает своего возраста, — кричал Фаври, споривший с Марией-Жозефой, — значит, она уже выдохлась. — Говорю вам, что она поступила в консерваторию уже перезрелой, как раз сорок пять лет тому назад, по свидетельству о рождении своей младшей сестры, омолодившись на два года. Таким образом…

— «Кому какое дело?» — сказала в сторону мамаша Жюжю.

— Фаври один из тех людей с положительным умом, которые, ввязавшись в любой разговор, сразу же доложат вам, что ускорение силы тяжести в Париже равно девяти метрам восьмидесяти сантиметрам, — заметил Верф, который когда-то собирался поступить в Училище гражданских инженеров. Прозвали его «Абрикосом» потому, что кожа у него, благодаря каждодневным спортивным упражнениям на открытом воздухе, стала золотистой и покрылась веснушками. А вообще — это был настоящий мужчина с сильными плечами, крепкими скулами и чувственными губами; по вечерам все его мускулистое тело, натренированное за день, испытывало радость жизни, и она отражалась и в его голубых глазах, и на глянцевитых щеках.

— Кто знает, отчего он умер, — произнес кто-то.

— А ты знаешь, чем он жил? — прозвучал чей-то насмешливый голос.

— Да поторапливайся же, — сказала г-жа Долорес мальчугану. — Знаешь, будет сладкое. А ты его не получишь.

— Почему? — спросил мальчик, вскидывая на нее свои лучистые глаза.

— Не получишь, и все тут — воля моя. Будь послушным. Поторапливайся.

Она заметила, что Жак внимательно смотрит на них, и улыбнулась ему с заговорщическим видом.

— Он, знаете ли, у меня с капризами, боится всего непривычного. Тебе дадут рагу из жареных голубей. Ел-то он чаще тушеную капусту в сале, чем голубей! Но вообще его совсем избаловали. Лелеяли да ласкали, — так всегда бывает с единственным ребенком. Да и мать у него долго хворала! Да, да, — продолжала она, погладив его по круглой, коротко остриженной головке. — Балованный мальчишка. Никуда это не годится. Зато у тетки все будет иначе. Наш барчук, видите ли, хотел по-прежнему носить локоны, как девчонка. Да уж нет, хватит капризничать да привередничать. Тебе говорят, ешь. Вон тот господин все смотрит на тебя, поживей! — Она была очень довольна, что ее слушают, и снова улыбнулась Жаку и Поль. — Малыш осиротел, — сообщила она безмятежным тоном. — Потерял мать на этой неделе. Мне-то она приходилась золовкой. От чахотки умерла у себя в деревне, в Лотарингии. Бедный малыш, — добавила она. — Ему еще повезло, что я пожелала взять его на свое иждивение; у него нет никакой родни ни с отцовской, ни с материнской стороны — я у него одна. Да, забот у меня будет по горло.

Мальчуган перестал есть; он не сводил глаз с тетки. Все ли он понимал?

Он спросил каким-то странным тоном:

— Это моя мама умерла?

— Не лезь не в свое дело. Ешь, говорят.

— Не хочу больше.

— Сами видите, какой неслух, — подхватила г-жа Долорес. — Ну да, да, умерла твоя мама. Ну, а теперь слушаться — ешь. Иначе мороженого не получишь.

В эту минуту Поль обернулась, и Жак, встретившись с ней взглядом, как ему показалось, понял, что она испытывает такое же неприятное чувство, как и он сам. Ее тонкая гибкая шея была, пожалуй, еще бледнее, чем щеки, и вся она была такая слабенькая, что хотелось окружить ее нежными заботами. Жак смотрел на ее шею, на тонкую кожу с нежным пушком, и ему вдруг почудилось, будто он прикоснулся губами к чему-то сладкому. Ему хотелось что-то сказать ей, но ничего не шло на ум, и он просто улыбнулся. Она поглядывала на него украдкой и нашла, что он не так уж некрасив. И вдруг она почувствовала такую щемящую боль в сердце, что вся побелела. Она вытянула руки, положила их на край стола и, чуть откинув голову, прикусила язык, борясь с дурнотой.

Жак все видел. Она была похожа на птицу, залетевшую сюда, чтобы умереть на скатерти. Он спросил шепотом:

— Что случилось?

Веки ее были полусомкнуты, виднелись белки закатившихся глаз. Она сделала над собой усилие и, не двигаясь, тихо сказала:

— Никому не говорите.

У него так перехватило горло, что он и не смог бы позвать на помощь. Впрочем, никто не обращал на них внимания. Он посмотрел на руки Поль: застывшие пальчики, прозрачные, как тоненькие восковые свечи, были мертвенно бледны, и ногти казались лиловыми пятнами.