Александр Доронин - Кузьма Алексеев

— Квас эрзянский, первый сорт, забирает он, как черт!

— Квас мокшанский, черту брат, выпьешь ковшик и — в Умат!

— Плуги и бороны! Скобы и гвозди!..

Под окнами винной лавки — растоптанные желтые комья снега. От пьяных посетителей ступеньки уже не скрипят, а стонут. Из открывающейся двери наружу вываливалось тепло. Выпивохам и зима не зима.

И тут неожиданно на базаре начался переполох. Забегали люди, не находя себе места. Замолчали зазывалы. Что за буря надвигается? А-а, вот в чем причина… Полицмейстер Сергеев поднимается в гору, а с ним тридцать полицейских. Сытые кони цокают копытами. Лошадь Сергеева выгнула спину под седоком, красиво перебирая тонкими ногами. Как ей удается нести на себе такую тяжесть? В полицмейстере около десяти пудов, если не больше! Глаза его огнем пылают, взглядом насквозь прошьет. Вот сейчас начнет воров ловить. Змей, а не человек! Недаром генерал-губернатор Руновский его вместо цепного пса держит.

От испуга купцы по карманам деньги прячут, а кто без разменной монеты оказался, тот лазейки для отступления ищет. Да куда голову сунешь, если карман зипуна наизнанку вывернут?

Велика и богата Макарьевская ярмарка, но и она к монастырским ногам припадает. Монастырь ее и сотворил когда-то. Прежде в его светлые храмы цари молиться ездили. Сам Петр I, от кого вся Россия выла, поклониться святыням сюда приезжал. Сегодня тоже монастырь никого не боится. Глухие кирпичные стены его глаза имеют и уши, им хорошо слышно и далеко видно. Все его двадцать колоколов безбоязненно гудят, будят всю округу. Динь-бом, дон-дзинь!.. Каждый на свой лад, неповторимо. У каждого колокола — своя история, своя душа, есть, что рассказать потомкам, поведать о том, как жили наши предки и как наш народ живет в вечных страданиях. Гудят колокола — народ стоит в оцепенении. Самая большая толпа — у стен храма. Покорный, как всегда, народ ждет решения своей судьбы. Вот на высоком крыльце, откуда объявлялись базарные цены, появились трое: полицмейстер Сергеев, князь Грузинский и Корнилий. Не кричали и не пугали, как прежде, стояли молча, ждали, пока народ успокоится. На них — медвежьи шубы, шапки куньи. Возле в два ряда выстроились рослые полицейские. От одного их сурового взгляда на колени упадешь: на плече у каждого — заряженные ружья, на боку — кривые сабли…

Первым к народу обратился игумен. Брюзгливо говорил о грехах, о слабости веры. Вспомнил Сеськино, где молятся не перед иконами, а роднику да дубу-великану.

— А ты сам какому Богу молишься, игумен? — крикнул кто-то.

Полицейские бросились к толпе, а того уже как ветром сдуло. Люди молчали, словно воды в рот набрали. Полицейские растолкали их, но того, кого хотели найти, не поймали.

— Тех, кто двумя перстами крестится и чей бог родниковой водой умывается, найдем и сурово накажем, — кричал с крыльца полицмейстер.

Радетель за правду и законность сам был в грехах, как пес в репьях. Каждый из стоявших в толпе знал, что за Сергеевым с ярмарки, как всегда, последует возок, наполненный рыбой, да и рыбой не кое-какой, а лучшими осетрами. Каждый осетр стоит полкоровы. Слышали люди и об обычаях полицмейстера: на ярмарке он себе и красивых женщин выбирает. А бабы за богатые подарки да посулы всегда готовы мужа в дураках оставить. А порой и муж не возражает, получив за благоверную отступного.

Много разных разговоров о Сергееве. Особенно о том, как он людей старой веры преследует, в тюрьмы сажает. Вот об этом и сейчас, на ярмарке, сказал. Да и Грузинский тоже к людям как пиявка пристал: приказал выдать тех, кто прячет староверов и язычников. Кто, скажите на милость, добровольно под кнут полезет? К соседу в дом ищеек приведет? Не нашлось таких. На князя народ глядел, сжав зубы.

Игумен тоже на языке у толпы. Всё грешников ищет. А у самого разве душа чистая? У сельских жителей амбары до зернышка вычистил. Монастырю знай плати: то деньгами, то хлебушком, то шерстью, то маслом. А монахи? Ни одну молитву даром не сотворят. Не подашь — под нос кукиш получишь.

Долго Грузинский с крыльца рычал на народ. Да только напрасно старался. Битому и сеченому мужику слова не страшны. Сколько бы говорил князь дальше, бог его знает, только тут колокола монастырские зазвонили, тревожно, в набат, как при пожаре.

Люди засуетились. Их что, на драку призывают? Врагов за грудки хватать? Богатые умеют травить людей, это их главное оружие против сплоченной народной силы. И это им часто удавалось. Вот и сегодня почему кузнецы, которых на ярмарке почитали за силу, с закрытыми ртами стоят? Почему гончарные мастера равнодушно слушают приказы о выдаче властям братьев-товарищей по труду? Только один человек не выдержал, не смолчал, громко крикнул:

— Люди, вы что молчите и позволяете этим псам травить вас, как зайцев на охоте?!

Ох ты, мать родимая, да это же Вавила головушку поднимает! Гераська стал пробираться поближе к нему, да не успел, полицейские того под руки на крыльцо подняли.

— Куда уж тебе, клещ, против нас идти? — накинулся на Вавилу полицмейстер. — Вот я сейчас только кивну — и тебя головой в прорубь, в Волгу!

— Как бы тебе самому там не оказаться! — заступился Гераська за друга.

— А это еще кто такой? — презрительно плюнул в его сторону Сергеев. — Березовой каши захотел, гнида?

— Оставь его, это вошь купца Строганова, пусть его хозяин наказывает, — бросил презрительно Грузинский, глянув на Кучаева.

— Всех нас не накажешь, ваше благородие! Мы — сила! — разгорячился Гераська.

— Правильно, сила! — заклокотала соборная площадь.

— Бом-бом, бом-бом! — потряс зимний воздух большой соборный колокол. За ним и маленькие заплясали, наполняя округу радостью и светом.

Народ зашумел, загомонил и неудержимой лавиной двинулся прочь. Людская река подхватила и понесла смельчаков, которые осмелились спорить с полицмейстером и князем.

Служилые стреляли в воздух, но разве такую силу остановишь!..

Вавилу из строгановского амбара выпустили через неделю. Управляющий делами купца, Жигарев, приказал ему и Гераське ехать в Нижний с подводами за солью. Грузчикам заплатили наперед да едой на три дня обеспечили. Вавила, изголодавший на арестантских харчах, поел наконец досыта и занялся сбором гостинцев для своей старенькой матери, проживавшей в Нижнем. В плетеную корзину Вавила сунул четыре соленых карпа и две большие булки. При этом напевал озорные частушки:

Заразившись весельем от приятеля, Гераська подхватил: