Александр Доронин - Кузьма Алексеев

Глядит Кузьма — люди, что есть мочи, бегут куда-то. И он за ними. В конном ряду шум-гам. Один татарин-старичок продавал жеребца. Вроде это не конь вовсе, а птица небесная. Крылатая спина гордо выгнута, в глазах семь цветов радуги играют, грива и хвост по ветру развеваются. Жеребец не стоит на месте — приплясывает и поднимается на дыбы, никого к себе близко не подпускает, лягается. Старик за него пять целковых аж просил — неслыханная цена. Тут среди любопытных появился черноволосый ловкач, похожий на цыгана. Со смехом обратился к татарину:

— И что это ты за жеребенка тут показываешь?

— Сам ты жеребенок! — рассердился продавец.

— Так я его как барана подниму, осилю, — клещом вцепился в него ловкач, а сам сверкает вставленным золотым зубом. Ростом плут не высокий, как и все, только в плечах косая сажень, да шея — что толстое бревно.

— Поднимешь, задарма тебе отдам, — разошелся татарин.

— Задарма, говоришь? А не брешешь? — завертелся на месте ловкач. Повернулся к окружающим его зевакам: — Слышали, люди добрые?

— Слышали, слышали, — загалдели зрители.

Парень приблизился к жеребцу, а тот — на дыбы. Но ловкача не застанешь врасплох. Вцепился он в морду жеребца, сунул ему в ноздри свои клещевые пальцы, и жеребец на коленки встал! Затем снова его поднял. Теперь жеребец топтаться перестал, тяжело поводя крутыми боками. Черноволосый полез под его брюхо и, расставив широко ноги, уперся плечами в его живот. Люди в удивлении увидели, что ноги жеребца оторвались от земли. Все отпрянули, как от нечистой силы. И сделал ловкач с жеребцом на плечах шаг, другой… Народ, как растревоженный пчелиный рой, загудел.

Но вот силач жеребца осторожно отпустил на землю. Тот от радости даже заржал.

Черноволосый туда-сюда глядь, а татарина нигде нет. Словно в воду канул. Сколько ни звали — не откликнулся.

— Тогда вот что, мужики, продайте скакуна и купите вина, — сказал, улыбаясь, мужик и удалился.

Нашелся покупатель. Один приказчик купца Строганова за него кучу денег отвалил.

Кузьму вино не интересовало, и он поспешил к экономке. Только двинулся по мясному ряду, перед ним, как из-под земли, бородатый монах. Плачет и причитает:

— Эх, люди, люди… За грехи свои поплатитесь. Узнаете еще гнев божий. Как и тот, кто ныне ночью на крыльце Троицкого собора грудного младенца подбросил. Пусть Господь покарает злодея!

Люди крестились, шептали испуганно молитвы, опустив ресницы, глядели в землю.

Кузьма и не слышал даже, как подошла к нему Устинья и больно в бок толкнула.

— Где тебя носит, собачий хвост? А ну пошел на место!

— Женщина! — повернул к ней лицо Кузьма, — голову свою высоко не задирай, а то потеряешь.

Устинья хотела было еще что-то сказать, но осеклась, увидев выражение его глаз.

Добрались до своих лошадей. Кузьма бросил мешок в бричку, подсадил Устинью на козлы и, улыбаясь, спросил:

— Что же ты боялась больше потерять — меня или свою должность?

Экономка даже голову не повернула в его сторону, только повела своими худенькими плечиками, словно подул пронизывающий ветер. А какой ветер среди знойного лета, когда и дышать-то нечем, и солнце на небе, как ястреб на охоте, — только и ждет, на кого камнем упасть.

Катерина вышла на крыльцо рано по утру. Улица вся в росе. На горизонте, наполовину высунув свою розовую голову, солнце пылало петушиным гребешком. Под навесом ворковали голуби, из ульев, в поисках сладкого нектара, вы летали пчелы.

Катя хотела незаметно было пройти мимо отца — Увар у ворот тесал для телеги новенькую ось, но он заметил ее.

— Куда это ты в такую рань?

Катя не проронила ни слова. Поспешила уйти. Вскоре она вышла на улицу, где жили рыбаки. Избушки с соломенными крышами, приземистые и убогие, подслеповатыми окошками глядели на берег Волги. На задах этой улицы находилось старое кладбище, вечной человеческой печалью стращающее проходящих и проезжающих по царскому тракту. Через редкую полуразрушенную изгородь хорошо были видны старенькие, покосившиеся от времени и сырости старообрядческие кресты. Здесь теперь не хоронят. Князь Грузинский открыл новое кладбище.

Катя несла маленький узелок, куда еще с вечера сунула на молоке замешанную лепешку и творожную ватрушку — угощение ворожее. К бабушке Таисье она ходила уже дважды, та встречала ее всегда с радостью. Девушка слышала, что раньше та жила в самом Лыскове. Гадала на бобах, лечила разные болезни. Макарьевский игумен осерчал на нее и выгнал из села. Ворожея такая старенькая, что даже собственные годы не помнит, да и лицом страшна. Люди боялись ее, говорили, что она по ночам голодной волчицей летает по небу и сеет всякие болезни. Катя от самой ворожеи слышала: и мать ее была колдуньей, и бабушка. Уже в детские годы ее научила собирать целебные травы. Их, шептала она, хорошо собирать на зорьке, когда петухи умолкают. К этому времени, дескать, в них собираются самые сильные соки земли, которые побеждают любую хворь. Еще ворожея призналась Катерине, что она умеет не только лечить и предсказывать судьбу, но и наводить порчу.

Катерина обошла кладбище, свернула в лес. Утреннее солнце заботливо и терпеливо наполняло его своим теплом. Жужжали пчелы и осы, распахнули свои глаза цветы. Катя торопилась и не заметила, что от самого дома за ней на лошади ехал Гераська. Строганов посылал его в Нижний справить кое-какие дела и на обратном пути, завернув в село, он увидел девушку и узнал ее по красному платку. Парень удивился, почему она в такую рань шагает по дикому лесу одна-одиношенька. Куда? Среди деревьев заприметил сказочного вида домик, еще больше смутился. Он и раньше слышал о здешней колдунье, да как-то забыл про это и теперь, вспомнив, задрожал. Коня Гераська спрятал за кустами, сам стал ждать.

Когда Катя вошла в избу ворожеи, бабка Таисья посреди пола перебирала сушеный хмель. На ней черная руця [1] Женская рубашка. , у ног трется огромная белая кошка. От волнения девушка схватилась за бьющееся сердце, встала на пороге.

Старуха оглядела ее с головы до ног, словно увидев девушку впервые, строго сказала:

— Проходи и не бойся, смотри, идемевсям [2] Черти. силенку отдашь!

— Вота тебе, бабушка, заячий подарочек, — Катя стыдливо протянула свои скромные гостинцы.

Седые волосы сырьжи были взлохмачены, лицо пожухлое, как у старой редьки, во рту торчал один-единственный зуб.

Катя присела на шаткую скамейку. Под малюсеньким окошечком, через которое пробивался редкий свет, стояли грубо сколоченный стол и лавки. У стены — печурка из дикого камня, собранная кое-как. У другой стены — топчан с кучей тряпья вместо постели. Вот и все убранство убогого жилища.