Александр Доронин - Кузьма Алексеев

Гераська пустил своего жеребца ему наперерез. Старый волк несколько раз подпрыгнул и встал. Поводя ушами и высунув язык, сунул хвост меж ног и сел на него. Ждал нападения.

— Улю-лю-лю-лю! — крикнул Гераська и пришпорил жеребца.

Волк неожиданно вскочил и бросился бежать на пригорок, густо заросший кустарником. В снегу он утопал не так, как тяжелая лошадь, поэтому Кучаев опять отстал. Собака трусливо бежала рядом, не решаясь вырваться вперед.

— Но-но-но!! — Гераська гнал жеребца во всю мочь. У того изо рта хлопьями падала пена, спина взмокла. Но расстояние между зверем и охотником не сокращалось. Волк все также упорно прыгал по сугробам, подметая хвостом своим пушистый снег. Гераська увидел его неповоротливую шею и серую спину. Вот зверь снова присел на задние лапы. Тут одна из собак бросилась на него. Волк одним ударом лапы остановил врага и острыми клыками вцепился упавшему в горло. Другие две собаки вцепились в его зад, принялись рвать.

Гераська соскочил с рысака, вскинул ружье, прицелился и крикнул:

— Долой, черти!

Собаки, недовольно рыча, отступили от волка.

Гераська выстрелил. Зверь взвыл, закрутился на месте и рухнул. Парень увидел, как краснеет снег под грудью матерого зверя и дергается задняя лапа. Он отвел взгляд в сторону и почувствовал, что смертельно устал. К нему уже приближались охотники и сам купец.

— Шкура хороша! Добрая… для саней! — радовался Строганов. — Да и ты, парень, не промах. Молодец! — похвалил он Гераську.

Вскоре все собрались на краю оврага, где начинали облаву. Посчитали убитых волков. Семь туш погрузили в сани. Тот, которого застрелил Гераська, был самый крупный, матерый, по-видимому вожак стаи.

Строганов подозвал к себе Вавилу, который стоял позади всех.

— Ты, горе-охотник, как умудрился лошадку загубить, а?

Вавила стал сбивчиво рассказывать о случившемся, купец только скрежетал зубами.

— Молчи, дурак! Волки не тронули, а ноги-то она в снегу поломала. Ты о себе думал, а не о добре хозяйском! — Строганов изо всех сил ударил Вавилу кнутовищем по лицу.

— Вы что делаете, Силантий Дмитриевич?! — не удержался Гераська. — В чем вина Вавилы? Лошадь сбросила его с себя, я видел, и пустилась через сугробы сама…

— Тебя не спрашивают, сопляк! — снова вскипел купец. — И не смей мне перечить!

На следующее утро Гераська с Вавилой покинули именье Строганова. Вавила подался в Нижний, к своей матери, а Гераська задержался на базаре. Он очень любил ходить по рядам, слушать продавцов, разглядывать товар. Иногда сам на дудке сыгранет, песенку веселую споет. Но сегодня дудочки с ним не оказалось, и в груди черные кошки скреблись. Но вокруг никто об этом не догадывался. Промеж бесконечных рядов рекой тек народ, продавцы надрывали глотки:

— Парча и атлас!

— Багдадские кинжалы!..

— Бусы, кольца, серьги!..

«Вот бы Катерине перстень купить, да где же денег взять!» — про себя подумал Гераська и с растревоженным сердцем покинул базар. Поспешил в монастырь, чтобы повидать дядю Кузьму, о котором сообщил ему на днях Захар Кумакшев. Не оглядываясь, парень бодро вышагивал и не замечал, как за ним следом шли два бородатых мужика. Подойдя к Успенскому собору, Гераська снял шапку, перекрестился. Не Богу он поклонялся, а тем мастерам, которые создали такую красоту. Окна из цветного стекла, купола, в самое небо взметнувшиеся, золотые кованые врата и прочные стены, к берегу навечно причаленны.

От собора открывался прекрасный вид на Волгу, на шумную, переполненную людьми и подводами дорогу, ведущую к ярмарке и монастырю. Постоял Гераська, полюбовался окрестностями и только сделал шаг — его с двух сторон схватили под руки бородатые мужики и потащили на телегу. Один из них, которого Гераська не раз примечал в кабаке, показав острые свои зубы, сказал с ехидной усмешкой:

— Нонче купец-то наш в удовольствии будет, значит…

Скрипнули санные полозья, короткохвостая лошадка резво двинулась по заиндевевшей дороге. Связанный Гераська не чуял времени, пока ехали до усадьбы купца. Там его вытащили из саней за ворот и повели в приземистый домик, где жили охранники имения. Там их поджидал сам Строганов.

Гераську поставили перед ним на колени. Купец, ударив дубиной об пол, прошипел змеёй:

— Все пошли во — он!..

Когда остались с парнем вдвоем, холодно сказал:

— Ты что это, язычник, убежать надумал? А кто мне лошадку отрабатывать будет?

— Силантий Дмитриевич, так лошадку-то волки сгубили, а не Вавила вовсе…

Строганов приподнял свою увесистую дубинку, думал ударить по шее строптивого парня, но потом медленно опустил ее.

— Вы, Силантий Дмитриевич, не правы. Вавилу самого могли волки загрызть. А он не растерялся, отпугнул их выстрелом. Разве мог он подумать, что с перепугу лошадь ноги поломает…

— Да кто ты такой, чтоб мне указывать?! — задрожал всем телом Строганов. — Мордвин тупорылый… Эгей! — позвал купец.

Вошли те же бородачи и встали у порога, ожидая команды.

— В холодную его! Голодом морить! Пусть посидит, подумает, как против своего хозяина выступать!

Гераську вывели на улицу, в ту же подводу ткнули носом.

Из подземелья Кузьму перевели в келью, где стояла одна-единственная широкая скамейка и в углу — лохань, служившая нужником. Хотя рядом, за стеной, находились другие кельи, невольник никого не видел и не слышал. Иногда к нему заходил Гавриил, чтобы в очередной раз прочесть Евангелие. Иногда чтение заканчивалось спором. Однако каждый оставался при своем мнении. Сегодня келарь повел Кузьму на прогулку — подышать свежим воздухом. В коридоре их поджидал монах. Ни слова не говоря, он пошел следом.

На улице уже стемнело. На фоне сумеречного неба угадывались силуэты куполов собора. Келии, прижатые друг к другу, вроде петушиных гребешков торчали из глубокого снега. Возле одной из них, молча пройдя по расчищенным от снега узким тропинкам, остановились.

— Я пойду, — неожиданно сказал Гавриил и, не взглянув на Кузьму, быстро ушел.

— Я нонче тебя, эрзянин, в гости к себе заберу, — «одарил» Алексеева ехидным смешком тайный провожатый. Ростом он могуч, как дуб высокий. Приплюснутый нос во все лицо и черная борода до пояса. «Атаман шайки разбойников, а не монах», — подумал Кузьма и поежился от недоброго предчувствия.

— Донатом меня звать, — вынимая из кармана ключ, сказал он. И на бородатом его лице мелькнула непонятная радость.

Железная дверь заскрипела на ржавых петлях и пропустила в темноту вошедших. Пахнуло жареными грибами. Ноздри Кузьмы защекотали, а в животе заурчало. На голодное брюхо в гости являться не годится, да что поделаешь — не он здесь хозяин.

Кузьма мельком огляделся и удивился, что в келии не имелось окон, лишь в двери мерцало крохотное отверстие. Да и холодновато было тут, как на улице.