Владимир Меженков - Проклятие Ирода Великого

– Случилось это в давние-предавние времена, – начал Александра, исподлобья глядя почему-то на одного Ирода, точно бы адресовал сказку-быль о мудрой женщине ему одному. – Пришел раз в нашу страну из дальних мест царь и захотелось ему посмеяться над нашим Богом. Сказал он первосвященнику: «Ваш бог вор! Усыпил Адама и, когда он забылся крепким сном, выкрал у него из груди ребро и сотворил из него женщину». Ничего не посмел возразить чужеземному царю первосвященник, и тогда дочь его попросила: «Позволь, отец, мне ответить вместо тебя». Лишившийся дара слова первосвященник кивнул дочери, и та, обращаясь к чужеземному царю, сказала: «Требую правосудия: прошлой ночью в наш в дом забрались воры и похитили у нас кубок из серебра, а вместо него оставили кубок из чистого золота. Прикажи наказать воров!» Удивился царь. «Хотел бы я, – сказал он, – чтобы боги почаще посылали ко мне таких воров!» Тогда дочь первосвященника спросила: «Так худо ли поступил наш Бог, если взамен ребра дал Адаму женщину?» [332]

Присутствующие за столом зааплодировали Александру, а подросток, не обращая ни на кого внимания, все глядел и глядел пристально на отца, и во взгляде его Ироду чудился укор.

Ирод дивился не только внешним переменам, произошедшим в Риме, но и образу жизни его несметного множества жителей. До рассвета было еще далеко, а улицы города уже заполнились толпами людей, спешащими ко дворцу Октавия и других знатных римлян, чтобы приветствовать их и заодно разрешить свои мелкие или крупные заботы. Огромная пестрая толпа, под шагами которой гудела земля, со всех сторон стекалась на площадь, где стояли дома важных государственных особ. Носильщики в красных плащах быстрым шагом несли богатого человека, который за опущенными занавесками досматривал свой недосмотренный сон. Послышался зычный голос ликтора, возвещавшего о приближении консула, и перед этим высокопоставленным сановником толпа почтительно расступалась, чтобы тот вне очереди мог первым ступить под своды дворца Октавия. В толпе можно было увидеть и бедного учителя-грека, добивающегося места в знатном доме по соседству с дворцом Октави, и музыкантов с флейтой и кифарой, и начинающего поэта со свитком под мышкой, и танцора, – кто только в этот ранний час не стремился предстать пред очи человека, одного только благосклонного кивка которого было достаточно, чтобы сделать его счастливым!

Перед заветной дверью стоял надутый от осознания собственной значимости привратник с тростью, который в зависимости от сумм, ссыпаемых ему в ладонь, решал, кого из просителей пропустить в первую очередь, кого заставить подождать, а от кого сразу же избавиться, как от назойливой мухи.

Прием происходил в атрии – просторном помещении с колоннами, бюстами многочисленных реальных и выдуманных предков хозяина дома и большим отверстием в потолке, через которое просачивался в атрий тусклый предутренний свет. Здесь распоряжался так называемый номенклатор с длинным списком в руках, который громко выкрикивал имя визитера и указывал на дверь, в которую тому следовало пройти. Остальные допущенные в атрий жались по углам или устраивались на низких диванах без спинок, поставленных по периметру атрия, и терпеливо дожидались своей очереди.

Великолепие атриев, выложенных цветным мрамором, суровые лица предков хозяина дома, глядящих на мир глазами без зрачков, производили на посетителей угнетающее впечатление. Те, кто оказывался побойчей, вступали в переговоры с разодетыми слугами, в большинстве своем состоявшими из рабов и вольноотпущенников, брали их под локоть, отводили в сторону и, ссыпав им звенящие монеты, добивались, что те подходили к номенклатору, что-то шептали ему на ухо, и тот или выкрикивал имя особенно настойчивого просителя, или отрицательно мотал головой. Здесь, в атрии, образовывались свои очереди, делившиеся на тех, кто поодиночке или небольшими группами допускались во внутренние покои хозяина, и на тех, кто довольствовался тем, что рабы и вольноотпущенники, получив с них искомую сумму, брали у них их прошения, заверяя, что прошениям этим будет дан ход.

Ранними утрами происходили не только посещения, вызванные необходимостью подать прошение или просто вежливостью, но и другие события, нуждавшиеся в присутствии большого числа гостей. К таким событиям относились празднование совершеннолетия мальчиков, когда они облачались во взрослую тогу, после чего все отправлялись в один из храмов и совершали там жертвоприношение. Без множества гостей не обходились обручения и свадьбы, когда еще затемно в домах нареченных собирались толпы приглашенных и случайных зевак. Собирали множество гостей и проводы знатных особ в одну из провинций, назначения на важные должности по выбору или жребию, болезни знатных особ и похороны. Для многих римлян обязанность нанесения ранних визитов превратилась в ритуал, неисполнение которого было равносильно добровольному уходу из жизни.

Ирод, наблюдая за этими утренними священнодействиями, мог смело сказать о римлянах и их странном обычае словами древних писателей: «В Риме существует нация бездельников, которые бегают повсюду, волнуются из-за пустяков, занимаются всем сразу и ничего не доводят до конца. Без всякой цели они выходят ранним утром из дому, чтобы увеличить собой толпу. Когда они выходят из дверей, то на вопрос: “Куда ты идешь? чем собираешься заняться?” – отвечают: “Я сам еще, право, не знаю; я должен сделать несколько визитов, после которых совершить еще массу других неотложных дел”. Чувствуешь сострадание к ним, когда видишь их бегущими, точно на пожар, наталкивающимися на знакомых и незнакомых и сбивающими их и себя с ног. И зачем они бегут? Чтобы сделать визит, на который не получат ответа? Чтобы явиться на похороны незнакомого или на обручение женщины, которая тем только и занимается, что справляет свадьбу, тут же разводится и снова выходит замуж? Обежав из-за пустяков весь город и вернувшись, наконец, домой, они сами не знают, чего ради вышли ни свет, ни заря из дому, а на следующий день снова пускаются в свои странствия, чтобы раскланяться перед носилками каждой женщины, по десять раз подняться по улицам, ведущим к дворцам важных особ, посетить судебные заседания, не имеющие к ним ровным счетом никакого отношения, в конце концов стать влажными от поцелуев всего Рима и, довольные собой и смертельно уставшие от беспокойной праздности, кулем свалиться в постель» [333].

И еще одна особенность римлян, на которую Ирод обратил внимание в ходе своего первого приезда сюда, неприятно поразила его: всеобщая погоня за богатством. В Иудее тоже было немало таких людей, особенно в священнической среде, для кого деньги стали главным смыслом существования. Собственно, эта страсть к богатству и привела к расслоению иудаизма на секты, из которых самыми могущественными стали саддукеи и фарисеи, по сравнению с которыми ессеи с их полным безразличием к богатству выглядели беспорочными агнцами. В Риме же страсть к накопительству превзошла все разумные пределы. Нет, в этой столице мира золото еще не стало божеством, которому возводятся храмы и сооружаются алтари, но звонкая монета уже превратилась в страсть, которая захватила всех. Эта-то жажда богатства, заметил Ирод, и была главной причиной неуемной суетни римлян с самого раннего утра, поскольку стремление во что бы то ни стало разбогатеть стало считаться высшим и единственным благом, от которого зависело все остальное: сан и положение в обществе, почет и уважение. То, что открылось в Риме Ироду и что заставит его позже приблизить к себе ессеев, неприятно поразит и Плиния Старшего [334], который напишет: «Погибло все то, что придавало жизни настоящую ценность и значение, и унижение стало главным средством к повышению. Каждый по-своему, но желания и стремления всех направлены на одну и ту же цель – на богатство. Даже лучшие люди, и те в большинстве случаев оказывают больше почета чужим порокам, чем собственным добродетелям».