Владимир Меженков - Проклятие Ирода Великого

– Ибо кто другой, кроме правителя, – подхватил Валерий Мессала, – может доставить своим друзьям более почестей? Кто нуждается в большем числе чиновников? Кто в состоянии раздать более видные места? Кто, кроме него, может поручить другому вести войну и заключить мир? Кем могут быть оказаны более блестящие почести, чей стол пользуется большим почетом, и если дружба оказывается продажной, кто, кроме властителя, имеет более денег, так что никто не в состоянии воздать ему тем же за его дары? Все это доказывает, что монархия превосходит республику по одному тому уже, что ставит друзей властителя на то место, которого они заслуживают.

Октавий посмотрел на Ирода, ожидая, чтó тот скажет на его слова и слова Мессалы. Ирод ограничился ссылкой на их общего кумира Гомера, процитировав его стих:

– «Нет в многовластии блага, да будет единый властитель!»

Разговор этот никого ни в чем не убедил: Октавий остался при своем мнении, Ирод и Валерий Мессала при своем. Октавий после этого памятного для всех его участников разговора стал еще настойчивей проводить политику создания единого для всех государства-семьи: свою единственную дочь Юлию заставлял заниматься рукоделием и носил тогу, вытканную ее руками, издал несколько указов в защиту семьи и поощрения многодетных отцов и матерей, лично обучал своих пасынков Тиберия и Друза плаванию и верховой езде, пригласил к ним лучшего в то время филолога Веррия Флакка в качестве домашнего учителя, а когда тот отказался бросить свою школу ради заманчивого предложения переселиться во дворец, нанял его со всей его школой, дабы ученики не прерывали занятий и не искали себе новых учителей [340].

Октавий был чужд роскоши – это бросалось в глаза всем, кто хоть раз переступал порог его дворца: в простоте окружающей его обстановки и утвари он походил скорее на простолюдина, чем на властителя мировой державы. Столь же скромен он был и в делах общественных, что засвидетельствовано многими историками древности. Светоний писал о нем:

«Храмов в свою честь он не дозволял возводить ни в какой провинции иначе, как с двойным посвящением ему и Риму. В столице же он от этой почести отказался наотрез. Даже серебряные статуи, уже поставленные в его честь, он все перелил на монеты, и из этих денег посвятил два золотых треножника Аполлону Палатинскому.

Диктаторскую власть народ предлагал ему неотступно, но он на коленях, спустив с плеч тогу и обнажив грудь, умолял его от этого избавить. Имени “государь” он всегда страшился как оскорбления и позора. Когда при нем на зрелищах мимический актер произнес со сцены:

и все, вскочив с места, разразились рукоплесканиями, словно речь шла о нем самом, он движением и взглядом тотчас унял непристойную лесть, а на следующий день выразил зрителям порицание в суровом эдикте. После этого он даже собственных детей и внуков не допускал ни в шутку, ни всерьез называть его господином, и даже между собой запретил им пользоваться этим лестным обращением. Не случайно он старался вступать и выступать из каждого города и городка только вечером или ночью, чтобы никого не беспокоить приветствиями и напутствиями. К общим утренним приветствиям он допускал и простой народ, принимая от него прошения с необычайной ласковостью; одному оробевшему просителю он даже сказал в шутку, что тот подает ему просьбу, словно грош слону. Сенаторов в дни заседаний он приветствовал только в курии на их местах, к каждому обращаясь по имени, без напоминания; даже уходя и прощаясь, он не заставлял их вставать с места. Со многими он был знаком домами и не переставал бывать на семейных праздниках, пока однажды в старости не утомился слишком сильно на чьей-то помолвке. С сенатором Церринием Галлом он не был близок, но когда тот вдруг ослеп и решил умереть от голода, он посетил его и своими утешениями убедил не лишать себя жизни.

Присутствуя на выборах должностных лиц, он всякий раз обходил трибы со своими кандидатами и просил за них по старинному обычаю [341]. Он и сам подавал голос в своей трибе, как простой гражданин. Выступая свидетелем в суде, он терпел допросы и возражения с редким спокойствием. Он уменьшил ширину своего форума, не решаясь выселить владельцев из соседних домов. Представляя вниманию народа своих сыновей, он всякий раз прибавлял: “Если они того заслужат”. Когда перед ними, еще подростками, встал и разразился рукоплесканиями целый театр, он был этим очень недоволен. Друзей своих он хотел видеть сильными и влиятельными в государственных делах, но при тех же правах и в ответе перед теми же судебными законами, что и прочие граждане. Когда его близкий друг Ноний Аспренат был обвинен Кассием Севером в отравлении, он спросил в сенате, как ему следует поступить: он боится, что, по общему мнению, если он вмешается, то отнимет из-под власти законов подсудимого, а если не вмешается, то покинет и обречет на осуждение друга. И с одобрения всех он несколько часов просидел на свидетельских скамьях, но все время молчал и не произнес даже обычной в суде похвалы подсудимому…

Какой любовью пользовался он за эти достоинства, нетрудно представить. О сенатских постановлениях я не говорю, так как их могут счесть вынужденными или льстивыми. Всадники римские добровольно и по общему согласию праздновали его день рождения каждый год два дня подряд. Люди всех сословий по обету ежегодно бросали в Курциево озеро монетку за его здоровье, а на новый год приносили ему подарки на Капитолий, даже если его не было в Риме; на эти средства он потом купил и поставил по всем кварталам дорогостоящие статуи богов – Аполлона-Сандалиария, Юпитера-Трагеда и других. На восстановление его палатинского дома, сгоревшего во время пожара, несли деньги и ветераны, и декурии, и трибы, и отдельные граждане всякого разбора, добровольно и кто сколько мог; но он едва прикоснулся к этим кучам денег и взял не больше, чем по денарию из каждой».

Когда взрослеющая дочь Октавия Юлия явилась однажды на ужин в чересчур декольтированном наряде, отец выговорил ей, что своим видом она оскорбляет чувство нравственности. Обидевшаяся на замечание отца, высказанное вслух в присутствии посторонних, Юлия расплакалась и выбежала из-за стола, а на следующий вечер явилась в самой скромной стóле, приличествующей больше старухе, стремящейся скрыть свою немощь, чем пышущей здоровьем юной особе, желающей понравиться окружающим. Октавий взял за руку дочь, обнял ее и шепнул на ухо: «Сегодня ты примирила меня со своим вчерашним проступком». Юлия, отшатнувшись от отца, вскричала: «Сегодня я представляюсь отцу, а вчера я хотела понравиться мужчине!»