Нелли Шульман - Вельяминовы – Время Бури. Книга первая

– Супруга…, – Марта, аккуратно, растапливала масло, – как все случится? Я знаю кое-что, но ведь, ни с кем не поговорить, не посоветоваться. Не с этими…, – Марта поморщилась, – женами нацистов…, – она медленно мешала соус:

– Ничего страшного. Мы любим друг друга. Разберемся…, – девушка, немного, покраснела, – все будет хорошо…, – она подумала о матери:

– Генрих меня утешает. Мама, мамочка…, – Марта подавила слезы. Она вспомнила белые пески, сухой камыш, вокруг часовни:

– В Пенемюнде местность похожая. Придется и там притворяться…, – Марта, тяжело, вздохнула. На полигоне их ждал отдельный коттедж, и личная охрана, для Генриха.

– Я теперь сравняюсь в звании с Отто, – мрачно заметил муж, – а Макс, кажется, скоро станет полковником. Он еще до генерала дослужится, мерзавец…, – в Пенемюнде им с Генрихом надо было устраивать приемы, отмечать нацистские праздники и вообще, как угрюмо сказал муж, стать частью общества:

– Словно в Аушвице, – он дернул щекой, – место маленькое, персонал на виду. Будешь петь, выступать на концертах, приглашать офицеров на званые обеды…, – муж забирал передатчик из столицы на полигон. Связь на пустынном побережье установить было легко. Автомобильные прогулки штурмбанфюрера и его супруги ни у кого бы не вызвали подозрения. Охранники не обыскивали машины руководителей проекта.

Часы на стене, рядом с календарем, размеренно пробили один раз, закричала кукушка.

На вилле только кухня оказалась современной, с газовой плитой и американским рефрижератором. Граф Теодор не менял обстановку на вилле с довоенных времен. Генрих показал Марте свою старую детскую. Девушка перелистывала альбомы, с засушенными водорослями, смотрела на модели кораблей, на немного пожелтевшие фотографии, в альбоме. Мальчик в холщовых шортах и матроске, держал за руку пухленькую, белокурую малышку, в полосатом платьице. Дети стояли в мелкой воде, Эмма протягивала фотографу ведерко. Сзади виднелись очертания песчаного замка.

Марта увидела дату:

– Тебе одиннадцать…, – она обняла мужа, – а Эмме два года…, – Генрих кивнул:

– За год до этого мама умерла, от воспаления легких. Папа меня забрал из швейцарского пансиона, а Макс и Отто в школе остались. Это папа снимал, – муж, ласково, улыбался:

– Папа с нами все лето пробыл, на Пеле…, – Марта не сказала Генриху о своем настоящем отце:

– Не сейчас…, – девушка разглядывала миндалевидные глаза маленькой Эммы, – я даже не знаю, где его искать, во Франции, или в Америке. Франция оккупирована, у кого спрашивать…, – муж говорил ей о своей дружбе с Питером Кроу.

Марта понимала, что они с Питером родственники, только дальние:

– Увидеть бы родословное древо…, – пришло ей в голову, – мама говорила, что американская ветвь семьи давно в США живет, со времен войны за независимость, или даже раньше…, – в Берлине Марта справилась в Weimarer Brockhaus. Энциклопедию издали до прихода Гитлера к власти, все статьи о евреях остались на месте. Марта прочла о своем прадеде, американском генерале, и еще одном предке, заместителе министра финансов.

Вытащив том на букву «К», она узнала, что компании, которую возглавляет Питер, скоро исполнится семьсот лет: «Они тоже из Германии, во времена Ганзы торговали». Отца в энциклопедии она не нашла, но увидела статью о своем деде, знаменитом российском инженере. Он строил Панамский канал, и Транссибирскую магистраль.

– Погиб во время гражданской войны…, – захлопнув книгу, Марта опустила голову в ладони:

– Вряд ли его сын меня привечать будет. Я даже не знаю, как он выглядит, Федор Петрович. Мама ничего не написала…, – она подергала цепочку крестика: «Не сейчас. После войны».

Оставив соус томиться, Марта присела к деревянному столу. Они шли в часовню после обеда, потом Генрих вез пастора обратно в Росток. Девушка полистала старое Евангелие. На первой странице, ученическим почерком, было написано: «Генрих фон Рабе». Муж делал пометки, на полях, отчеркивая абзацы:

– За три года до прихода Гитлера к власти у меня была конфирмация, – невесело заметил Генрих, – а потом началось массовое помешательство. Папа сейчас в Гитлере разочаровался, а тогда он первым из промышленников, национализировал заводы, одним из первых аристократов подал заявление о вступлении в партию. Он, видишь ли, верил, что Гитлер, действительно, поддерживает права рабочих. Но папа никогда не был антисемитом, – Генрих задумался, – мне кажется, он после Нюрнбергских законов начал сомневаться, что Гитлер, благо для Германии, – Марта заметила, что Эмма похожа на бюст царицы Нефертити, на Музейном Острове. Муж кивнул:

– У нее другой разрез глаз. Непонятно, откуда, но мы старая семья. Как и вы…, – Марта смотрела на готический шрифт:

– Любовь долготерпит, милосердствует. Любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, и не ищет своего. Любовь не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а радуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает…

– Никогда не перестает…, – повторила Марта. Во дворе послышалось шуршание шин. Она поднялась, накинув на плечи свитер. Сунув ноги в потрепанные туфли, девушка закрутила волосы на затылке.

– Любовь никогда не перестанет…, – ветер на крыльце заполоскал холщовой юбкой. Сбежав по ступеням, Марта пошла навстречу мужу и пастору Бонхофферу.

За окном, над заливом, стояло тусклое, северное, солнце, солнце белой ночи. Море едва слышно шумело. В недопитом бокале шампанского, на полу, посверкивали искорки. Распущенные волосы будто светились. Теплые, пышные локоны пахли жасмином.

Генрих замер, уловив размеренный, спокойный стук ее сердца. Марта дремала, прижавшись к нему, уткнувшись лицом в плечо. Он боялся пошевелиться, затягиваясь сигаретой, глядя на часы, на противоположной стене:

– Я даже не думала, что так бывает, Генрих…, – он слышал тихий, ласковый шепот, – чтобы в первый раз…, – отвезя пастора обратно в город, Генрих вернулся с двумя бутылками шампанского. Включив радио, они поймали Америку. Пела мисс Ирена Фогель, с оркестром Глена Миллера. Потушив свет в гостиной, они зажгли свечи, и танцевали фокстрот, Марта насвистывала мелодию:

– Я буду тебе играть, каждый день…, – от ее губ пахло клубникой и шампанским, – в Пенемюнде. Ноктюрны Шопена, Чайковского, джаз…, – Марта, на мгновение, отстранилась:

– Она любит кого-то, мисс Фогель. По голосу понятно…, – девушка вынула шпильки из волос:

– А я люблю тебя, Генрих…, – он целовал ее в гостиной, держа на руках, поднимаясь вверх, по скрипучей лестнице:

– Марта, Марта…, – он стоял на коленях, перед кроватью, снимая туфли, вытряхивая белый, мелкий песок, – нет человека, меня счастливее…, – из часовни они пошли домой пешком. Генрих держал ее за руку, боясь отпустить, вспоминая голос пастора: