Иосиф Опатошу - 1863

— Пусть не распускает руки! — попытался кто-то возразить.

— Если дежурный спит на посту, его надо пристрелить! Каждый из вас об этом знает!

Речь Генрики остудила пыл. Офицеры стали укладываться на пол. Тут и там еще слышалась ругань. Однако вскоре комната погрузилась в сон.

Лангевича, наблюдавшего за этой сценой, нисколько не волновало происходящее, он злился, что в этой суете все забыли о нем. Никому и в голову не пришло обратиться к генералу, стоявшему в дверях. Никого не волнует, что он генерал, а завтра станет диктатором! Как будто это не его дело! Ну и что, что он бьет врага? Генрика бы никогда за него не вступилась! Она отрицает, но Лангевич уверен, что она неравнодушна к Чаховскому и все еще любит его…

Он опустился в глубокое кресло, положил голову на спинку и прислушался, как кровь стучит в висках.

Тихо вошла Генрика, посмотрела на сгорбленного генерала, который в кресле выглядел меньше ростом, и поняла, что он переживает из-за нее. Она погладила его коротко стриженные волосы. Этого было достаточно. Лангевич поднялся с кресла и усадил в него Генрику, готовый простить ей все прегрешения. Его нахмуренное лицо посветлело.

Генрика вела себя так, что было ясно: в комнате находятся не генерал с адъютантом — здесь сидит избалованная самовлюбленная дама, которая не слушает, что ей говорят, и смотрит на свой офицерский мундир, как будто впервые надела его.

— Что скажешь, Генрика? — Лангевич положил пальцы правой руки между двумя пуговицами мундира, нащупал кассу, висевшую на груди, и почувствовал себя увереннее. — Они все тут настаивают, чтобы я стал диктатором…

— Кто это все? Ты имеешь в виду шляхту из Вавеля? — перебила она. — Армия распадается, Езиоранский и его штаб поддерживают тебя из милости, и вдруг — диктатор! Над кем?

— Почему ты против? — Его голос дрожал.

— Ты же слышал, — она по-мужски закинула ногу на ногу, — я совсем не против. Но я хочу, чтобы ты добился диктатуры собственными руками, а не брал ее из рук шляхты, как подарок, делая себя предметом насмешек любого сукиного сына в штабе. Ведь это так просто! Диктатура валяется под ногами, просто нагнись и подними, и все заткнутся. Если ты, Мариан, получишь ее от шляхты, тебе этого никогда не простят! Ты не знаешь Езиоранского и, главное, этого интригана, пресловутого рябого Винницкого…

— А что говорит Чаховский? — спросил Лангевич, спохватился, что сказал лишнее, попробовал исправить ситуацию, но только ухудшил ее. — Он, конечно, против!

— Я с ним об этом не говорила.

— Не говорила?

— Чаховский — прирожденный солдат. Он не вмешивается в политику и злится, что мы сидим в Гоще, ничего не делаем, а враг тем временем подбирается все ближе.

— Ты все время об этом твердишь, я это уже слышал, а что говорит Чаховский?

Она пожала худыми плечами, будто стряхивая что-то неприятное, и продолжила:

— Сидят люди в Гоще и хотят делать историю. Но историю не делают, она получается сама по себе.

— Генрика, ты все еще любишь его?

— Кого?

— Чаховского.

Не ответив, она свернула папиросу из его табака и закурила. Она выглядела как пансионерка, переодевшаяся в военный мундир.

— Что ты молчишь, Генрика? — Он подошел к ней. — Говоришь, не надо принимать диктатуру?

— Нет.

— Тогда ее возьмет кто-то другой.

— Другого нет.

— А Мерославский?

— Ты в каждой тени видишь конкурента. Мерославскому никогда не простят поражения при Кшивосондзе.

— Так что ты посоветуешь, дорогая Генрика?

— Сначала надо победить врага!

— Мы этим и занимаемся!

— Сейчас, Мариан, бьют нас, и не забывай, что, когда ты станешь диктатором, враг не будет сидеть сложа руки. Он соберет против тебя армию побольше, чтобы разбить нашу кучку солдат, а ты уже подумал, каково быть диктатором без армии?

Лангевич стоял перед Генрикой, гладил ее мягкие стриженые волосы и удивлялся, почему в ее присутствии в нем появляется такая уверенность. Все узлы превращаются в петли и с легкостью развязываются.

От ее светлого пробора исходило свечение, которое видел только он, Лангевич, и верил, что всегда, когда это свечение появляется, опасность исчезает. Он наклонился над ней, и, когда Генрика ускользнула от него, Лангевич все еще стоял согнувшись, наслаждаясь светлым теплом, которое Генрика оставила в комнате.

Лангевич проснулся в полдень. Как обычно, хмурый и печальный, он сам объехал позиции. Он забыл, что обещал вчера Генрике, и был уверен, что если сегодня он не примет диктатуру, то завтра диктатором станет Мерославский.

Лангевич ехал по лесу. Военная часть уже с рассвета маршировала по полю в долине. Кавалерия галопировала взад-вперед. Солдаты в коротких полушубках, в вытертых кафтанах, в уланских мундирах, в охотничьих шинелях пробегали мимо него. Монахи в белых рясах с четками в руках сновали среди солдат. Люди шли с косами, длинными саблями, крутились вокруг кузниц, где плавили пики, косы, железные пруты. Серое утро наполнялось искрами и веселой песней:

— Do broni, ludu, powstanmy wraz [67] Народ, к оружию, будем держаться вместе (марш Мерославского, 1848 г.). .

Холодное промозглое утро освежило Лангевича. Он почувствовал себя увереннее, уселся поудобнее в седле, будто с детства ездил верхом, и взглянул на армию, маршировавшую в долине. Его взгляд упал на палатки, костры, солдат, сходящихся в круг и перестраивавшихся в шеренги до самого дома ксендза. Все это было дело его рук. Это грело душу. Еще вчера он тайно пересек границу, питался хлебом с молоком, которые выпрашивал у крестьян в деревнях, и, если одно чудо с ним произошло, значит, чудеса будут продолжаться. Лангевич почувствовал себя лидером, который не останавливается перед сложностями, сметает все на своем пути, пусть даже на нем окажется Генрика, и верит, что завтра-послезавтра он будет стоять с огромной армией под Варшавой.

Лангевич пустил лошадь по лугу и проехал мимо конюшни, где солдаты разгружали телегу с мешками.

Офицер, шляхтич лет сорока, с пышными усами, закрывающими рот, стоял, прислонившись к двери конюшни, скрестив ноги, и курил трубку.

— Что вы разгружаете? — спросил Лангевич у солдат.

— Собрали немного овса для лошадей, — процедил офицер, не вынимая трубки изо рта.

— Кто послал вас собирать овес для лошадей? — спросил Лангевич строже.

— Никто меня не посылал, — небрежно ответил шляхтич, продолжая курить.

— Когда говоришь с генералом, убери трубку от морды! — почти крикнул Лангевич.

— Это у лошади морда, а не у шляхтича.

— Заткни рот!

— Нет уж!

— Молчи, я прикажу тебя арестовать!

— Эй, хлопцы, — крикнул шляхтич солдатам, — поехали! Раз обижают вашего офицера, больше мы здесь не задержимся!