Карл Шпиндлер - Царь Сиона

Январь 1534 года был очень холодный, и дня не проходило, чтобы «На Виппере» не скоплялся народ, несмотря на всякие раздоры партий. Утром двенадцатого января в убогой комнате харчевни, упираясь ногами в низкий очаг, сидели два молодых человека: один бледный, с длинной бородой, в грязной одежде, другой здоровый, в хорошем платье, скорее подходившем к первому, студенту богословия и свободных искусств Ринальду Фолькмару, чем ему, подмастерью ткача Ротгеру Дузентшуеру из Варендорпа.

Ринальд, бормоча что-то сквозь зубы, несколько раз громко вздыхал, а Ротгер лишь искоса поглядывал на него. Хозяин «На Виппере» — комичнейшая фигура, толстый и круглый, весь в лохмотьях и грязный — даже не посмотрел на студента: слишком уж он привык к людям всякого пошиба.

Наконец Ротгер не выдержал и с полным чистосердечием обратился к своему печальному соседу:

— Скажите мне, Бога ради, вы ли это — тот горячий и дикий юноша, каким я вас знал в Лейдене? Когда вы вернулись из Франции, то, выражаясь поэтическим языком, вы были похожи на Марса, — конечно, если можно себе представить Марса в отставке. Я не любил вас, потому что госпожа Микя была к вам очень расположена, я не любил вас, потому что вы постоянно готовы были лезть в драку. Но все-таки мне вас было жаль, когда вы ушли с этими изуверами, особенно теперь, когда мы оба далеки от госпожи Мики, когда и меня жизнь порядком укротила, я готов плакать при виде вашей печали. Я не этого ждал, господин магистр, когда мы встретились на Дюльмерштрассе и вы согласились идти сюда, лишь бы только вырваться из тюрьмы епископа. Здесь вы свободны: люди епископа не гонятся за вами. Что так гнетет вас? К лицу ли печаль юноше, перед которым открыт весь мир, даже если у него нет ни гроша?

Не поднимая глаз, Ринальд мрачно ответил:

— Ты еще не видывал горя, друг Ротгер.

— Ого! Жестоко ошибаетесь! Во-первых, я не знал своей матери, во-вторых, мне решительно ни в чем не везло на чужбине, разве на одну работу, в-третьих, однажды у меня украли все мои пожитки, и я должен был бродяжничать в течение шести месяцев, пока мне не помогла одна душенька, в-четвертых, я хотел бы быть важным барином, но никак не могу этого достигнуть; в-пятых, у меня сумасбродный отец, к сожалению, не имеющий ни гроша и с головой потонувший в долгах, вот и теперь я его разыскиваю везде и всюду, но никак не могу найти. Последняя моя надежда была встретить его «На Виппере» — ну, что ж, мало вам всех этих бед?

— Но ты все-таки не просидел в тюрьме в течение шестидесяти двух недель, и во всяком случае тебе не приходилось испытывать самой низкой измены со стороны единственного на свете существа, которому ты имел глупость свято верить.

— Нет, слава Богу! Действительно, странно, что я еще никогда не попадал в тюрьму; ну, а что касается баб… нет… что-то не могу вспомнить, чтобы я хоть одной женщине дал время мне изменить.

— Будь же и впредь также беззаботно счастлив, легкомысленный сын сумасбродного отца! — с горечью воскликнул Ринальд. Но вот я свободен, свободен! Одно это слово наполняло все мое существо, звучало в душе небесной гармонией, когда я оставлял свою темницу. Мне приказали явиться к епископу, совершенно не знакомому мне человеку, чтобы поблагодарить его за мое освобождение. Я возмутился, но все-таки повиновался этому приказанию, надеялся найти в епископе человека, к которому я мог бы привязаться, как к отцу родному, хотя и оттолкнувшему меня, но все же единственному на земле человеку, имевшему смелость оказать мне свое покровительство. И словно кающийся грешник пришел я в Дюльмен, вошел во дворец епископа и увидел на стене… о проклятие, о ужас!., портрет моей возлюбленной! Дрожа всем телом, я спросил кастеллана, каким образом портрет этот попал в Дюльмен, но он только сатанински улыбался, — и я понял все: я вспомнил слабости Вальдека, увы слишком хорошо всем известные!

Я немедленно убежал и теперь не хочу больше никогда видеть ни этого тирана, ни священника, ни эту женщину, так низко павшую. О, если бы я мог уничтожить весь мир, со всей его бездной горя и вероломства!

Ринальд даже заплакал от злобы. Хозяин «На Виппере», смеясь, возразил:

— Все в жизни одна лишь комедия, мой милый друг (си?) Богу одна только комедия. И не стоит убиваться из-за того, молодой человек. Пусть волнуются другие, сколько их душе угодно, но я, — взгляните лишь на мое упитанное тело, и вы убедитесь, что оно само по себе лучшее доказательство моих слов, — я никогда никакого горя не принимал близко к сердцу. Ха, ха! И какая бы беда со мной не случилась в будущем, уж я ей не поддамся.

Ринальд поднял свои большие глаза на видимо рисовавшегося оратора.

— Ты, верно, родился не в этих стенах? — медленно спросил он.

Трактирщик, смеясь, покачал головой:

— Вы так хорошо говорите на нашем языке. Разве вы чужой в стране, что спрашиваете меня об этом? Нет, я родился не здесь: тут только умирают. Я сын честных бюргеров из Мюнстера и хозяйничаю здесь очень недавно. У моего отца был дом в Зальцгассе; теперь этот дом — собственность моих кредиторов. Мой отец был господским портным; я же успел выучиться только класть заплаты. У моего отца, кроме дома, была еще и одна жена; у меня их было две: одна хуже другой. У моего отца был только один сын и, к сожалению, он остался в живых; у меня была масса детей и все умерли, равно как и их матери. Работа была мне в тягость, но я любил балагурить, и дело дошло до того, что скоро никто не хотел больше давать работы веселому Гелькюперу. Но не умирать же с голода из-за этого! Сперва я тунеядствовал, затем, как и многие другие бедняки, примкнул к бунтовщикам. Наконец, я стал последователем Берента, и тем более яростным, чем больше глупостей он говорил; а другие приверженцы «нового» и «новейшего» учений кормили меня за это.

— Как! — воскликнул пораженный Ротгер. Вы стали перекрещенцем, друг Гелькюпер?

— Господи, Боже мой, отчего же нет? — возразил, смеясь, хозяин «На Виппере». — Что значит для меня название, раз сущность дела меня вовсе не касается? В моих глазах жизнь лишь кукольная комедия. Лишнее пятно на старом сюртуке, — что ж из этого? Глупость неистощима: ну, и я тогда же… Сначала дело шло хорошо. Не успели заключить гнилой мир, как снова началась война. Роттман стал проповедовать перекрещение, необходимость новых порядков и равномерное распределение имущества. Мы кричали «виват!» и угощались на славу. Лютеране были недовольны, а католики и пикнуть не смели. Весело было!

— Хорошее веселье! — бормотал Ротгер. — Мой отец из-за всех этих историй сошел с ума и странствует со своими проповедями по всей стране, стараясь свести с ума других.

— Кто же виноват, — продолжал насмешливо Гелькюпер, — что ваш отец относится серьезно к этим глупостям? Пока я кричал и возвещал о «Новом Иерусалиме», я смеялся исподтишка. Все это — ерунда! А все же, благодаря ей, я могу существовать, чего же вам более?