Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 4.

Поручив коня ординарцу, Журавлев, лавируя между телегами, прошел к палаткам, спросил проходившего мимо санитара:

— Слушай, товарищ, где тут найти Балагурова?

Санитар, узнав Журавлева, поздоровался, показал на большую палатку с верхнего края:

— Там они оба с Карандаевым, только это… — санитар смутившись, развел руками, — приказали не пускать к ним никого.

— Почему?

— Раненый там один шибко, операцию ему делают.

— A-а, тогда покажи, в какие палатки можно к раненым.

— Это можно.

Из палаток до слуха Журавлева доносились стоны раненых, приглушенные голоса санитаров… Эти палатки, а также целый обоз с медикаментами, больничным бельем и прочим госпитальным имуществом отбили партизаны Макара Якимова у белых в недавнем бою на Газимуре. И вот теперь, войдя в палатку, освещенную двумя фонарями «летучая мышь», Павел Николаевич увидел, что раненые лежат хотя и на земле, но уж не на одной соломе, как бывало, а на матрасах. Из-под суконных одеял виднеются белоснежные простыни, наволочки на подушках, набитых сеном, на раненых чистое белье.

С краю от входа бредил, охваченный жаром, адъютант Аникьев, с разгоряченного лица его катились крупные капли нота, левая рука и плечо забинтованы в лубки — дощечки от ящиков. Журавлев постоял возле своего адъютанта, тяжело вздохнув, прошел дальше, поговорил с теми, кто не спал, был в сознании. Знал он, как дорого страдальцам такое к ним внимание, добросердечные слова утешения, и находил эти слова для каждого из них: видел, что от слов этих люди светлеют лицом, становятся бодрее.

— Как дела-то у нас? — спросил один из них, с ногой, забинтованной в лубки. — Отступаем?

— Дела неплохие, все атаки ихние отбили, теперь переходим на новые позиции, прорыв делать будем.

— С нами как будет?

— От вас мы никуда. Пока что будем отправлять на Уров, а к зиме обратно в Зэрен, там будем вас долечивать.

— Я так и знал, — забородатевшее лицо раненого озарилось благодарной улыбкой. — Спасибо.

Во второй палатке Журавлев среди других раненых увидел своего односельчанина старика Перминова, с которым белковал в молодости в талангуйской тайге. Старый охотник не спал; увидев Журавлева, кивнул ему:

— Здравствуй, Павел Миколаич!

— Здравствуй, Семен Руфович! Как дела?

— А вот как видишь! — Перминов откинул край одеяла, приподнял забинтованный обрубок левой руки. — По самый локоть отхватил Карандаев! Теперича, ежели и живой возвернусь с войны этой, какой из меня работник. Только што у церквы стоять по праздникам, милостинку выпрашивать! Эхма-а, лучше бы уж сразу, по чистой!

— Не горюй, Семен Руфович! Была бы голова цела, а работа и с одной рукой найдется. Начальником тебя поставим в каком-нибудь учреждении нашем, советском.

— С моей-то грамотой? — грустно усмехнувшись, покачал головой старый партизан. — Только меня и не хватало в начальниках! Шуткуешь, Павел Миколаич!

— Не-ет, это я серьезно, Семен Руфович. Пошлем тебя на курсы, подучим, и будешь руководить в Совете сельском или агрономом в коммуне нашей! Или машиной руководить! Все это у нас будет, ведь за это мы с тобой и воюем, чтобы зажить по-настоящему при власти советской!

— Ох, твои-то речи да богу бы встречи! А главное-то, Павел Миколаич, доживем ли до этого? — И вновь помрачнел, загорюнился старый охотник, тревожные нотки зазвучали в голосе, когда спросил он, пристально глядя на командующего фронтом: — Разговоры идут промеж нас, что отступать налаживаетесь, а нас японцам передать под красный крест ихний! Верно это?

— Нет, Семен Руфович, не верно! Не отступать, а наступать будем, на прорыв пойдем! А вас, если бы и отступать пришлось, не бросили бы, умирать — так всем вместе.

— Вот и я так же думаю. Да, по правде-то сказать, я и не верил всякой брехне, даже поспорил с одним тут. Значит, моя правда?

— Правильно.

Все палатки обошел Журавлев, повидал раненых, со многими поговорил. В штаб прибыл в первом часу ночи. Штабные работники, писаря спали в палатках, у небольшого костра сидел часовой с винтовкой меж колен и адъютант Фадеев. Заслышав конский топот, оба поднялись, пошли навстречу конникам.

— Наши это, Павел Николаевич, наверно, — сказал Фадеев, давно поджидавший командующего.

— Не спишь, Иван Ефимович? — осаживая коня, спросил Журавлев.

— Тебя жду. Давай коня-то да иди отдыхай. Во-он палатка меж двух берез, тебе приготовили. Там я и стол соорудил из досок, фонарь на нем, чашка с медом, чаю принесу горячего.

— Спасибо. Насчет совещания распорядился?

— Оповестил всех, на три часа назначил.

— Как это на три? — построжал голосом Журавлев, — Я же приказал на два. Забыл?

— Не забыл, но водь им не успеть к двум-то. Да и какая же беда — разница на один час, еще и лучше, лишний час поспишь, отдохнешь лучше.

— Хитришь, Иван. Сам знаешь, не люблю, когда приказы мои исполняются неточно.

— Слушаюсь, Павел Николаич, больше такое не повторится.

— То-то.

Расседлав Перелета, Фадеев привязал его к березе, приказал ординарцу:

— Пусть постоят немного, а как охолонут, напои их и овса им по снопу.

Когда Фадеев с котелком чая зашел в палатку, Журавлев уже спал. К еде он так и не притронулся, а, постелив возле стола шинель и укрывшись полушубком, улегся головой на чье-то седло, карманные часы положил на стол.

«Давно бы так», — подумал Фадеев, присаживаясь к столу, чтобы и самому попить чаю с медом. Но не успел он выпить и одной кружки, как вновь услышал конский топот, окрик часового:

— Стой! Пропуск!

Выйдя из палатки, Фадеев увидел, что вновь прибывший уже спешился и что-то говорит часовому, энергично взмахивая правой рукой, — левая у него забинтована, подвязана к шее. Подойдя ближе, Фадеев узнал в прибывшем командира 2-го кавполка Федорова. Поздоровавшись, спросил:

— Из госпиталя, что ли?

— Какой тебе госпиталь. Журавлева мне надо по срочному делу.

— Спит он.

— Буди, дело такое, што видеть мне его надо немедленно.

— Ну и говори, все передам ему в точности, а будить ого нельзя ни в коем разе. Сам понимать должен, он во вчерашнюю ночь глаз с глазом не сомкнул. Да и прошедшие ночи не до сна ему было, а ведь он тоже человек. Выкладывай, что у тебя там стряслось?

А Федорову не терпелось самому переговорить с командующим, ради этого он и примчался в ночь, оставив за себя в полку помощника, латыша Буравеля. Досадуя на упрямого адъютанта, Федоров принялся упрашивать его, то смиренно прижимая к груди правую руку, то энергично взмахивая ею, и, уже не в силах сдержать злости, с руганью приступил к неумолимому стражу:

— Ты человек или жандарма бывшая? Толком говорю што самому Журавлеву доложить нужно, лично. А к утру я у себя в полку должен быть, понятно тебе? Полк-то наш один остался на Усть-Мотогоре, теперь на нас жиманут беляки с двух сторон — и концы нам из-за Макаркиной подлости!