Иоаким Кузнецов - На холмах горячих

— Нет! Чему бы я научилась в крепости среди солдат?— рассудительно ответила Таня.

Петр Семенович приготовил дочери подарки. Подвел ее к гардеробу, распахнул створки: платья, накидка,

шляпки.

— Примерь, не малы ли? Ведь я не рассчитывал на то, что ты так вырастешь.

Таня обрадовалась, порывисто поцеловала отца, вся вспыхнув от этого. Схватила с вешалки бордовое платье, приложила его к груди — платье действительно коротко.

— Не беда. Купим черного материала и к подолу пришью ленту шириной в ладонь, воротник отделаю им же. Красное с черным должно быть красиво,— уверенно сказала дочь...

В один из осенних дней в Константиногорскую крепость въехала карета с графским гербом в сопровождении двух казаков, посланных Чайковским для встречи.

С волнением ждала приезда Натальи Ивановны Таня. Дважды выбегала за ворота крепости: не покажется ли на дороге карета.

Беспокоился и Петр Семенович. К великой досаде, он простудился. Лекарь поставил ему на спину банки, велел лежать в постели, после банок — горчичники. Но к вечеру Чайковский все-таки поднялся, оделся потеплее и, выйдя на крыльцо, спросил у Тани:

— Ну как?

В этот момент и показалась карета. Петр Семенович быстро сошел с крыльца и почти побежал навстречу к жене. Таня тоже бросилась было к экипажу, но остановилась. Что-то словно толкнуло ее в грудь: «А как

встретит меня мать? Если холодно, что тогда? Как она отнесется ко мне?..»

Из кареты с достоинством вышла полнеющая средних лет женщина в богатой одежде. Чайковский обнял ее, поцеловал. И она стала целовать его, что-то недовольно выговаривая. Повернувшись к комендантскому дому, кивнула в сторону Тани, громко, повелительно спросила:

— Это она?

— Она, Наталья Ивановна!—радостно ответил Петр Семенович.

— Чего же стоит?—и вдруг ласково добавила:— Дитя мое, подойди ко мне!

Таня кинулась к графине, покорно припала к ее груди. Графиня нежно обняла ее, поцеловала в лоб. И этот женский порыв до глубины души тронул черкешенку, не знавшую материнской ласки: отчаянно забилось

сердце, по телу разлилось что-то горячее и приятно охватило все ее существо, к горлу подкатился ком; неожиданные- слезы полились из глаз. Та нежно погладила плечи девушки и ободряюще сказала:

— Ничего, дитя мое, не волнуйся. Все будет хорошо...

И действительно, в доме Чайковских с первого же дня дела пошли, как нельзя лучше. Графиня задалась целью ввести приемную дочь в светское общество. Она стала учить ее французскому языку, манерам, танцам, умению изящно одеваться, полагая, что, обладая всем этим, необычайно красивая девушка сможет произвести фурор. Она мечтала вывезти приемную дочь в Петербург и продемонстрировать там творение своих рук: вот какую прелесть при желании можно создать из дикой черкешенки, дочери абрека.

Вначале Таня внутренне сопротивлялась требованиям матери, без энтузиазма повторяла по нескольку раз одну и ту же фразу, добиваясь правильного произношения; опускалась в реверансе с вынужденной улыбкой. Нелегко переменить походку: не торопиться, ходить,

грациозно и гордо подняв голову,— и это изо дня в день. Но потом как-то незаметно привыкла. Кроме то* го, изысканно одеваться, держать себя с достоинством, разговаривать со всеми наравне ей было приятно. Иногда она замечала, что у мужчин при виде ее восхищенно загорались глаза.

Прошло два года. Шел июль. Стояла жара, в крепости дышать было нечем. Графине, хорошей наезднице, захотелось выехать на взгорье — там прохладней, ветерок веет, приятно побыть в лесу, послушать пение птиц. Она и Таня, одетые в легкие белые платья, в шляпах с широкими полями сели на коней и неторопливой рысцой направились к подножию Машука. Здесь действительно была прелесть.

Таня, щурясь, взглянула на долину Подкумка, залитую ярким светом солнечного дня, на речку с прибрежным лозняком, серое пятно Константиногорской крепости с тоненькой свечкой церковной колокольни. А дальше — необжитая гладь заприкумского плато, с разбросанными шатрами возвышенностей, на горизонте исполинские горы. Она отвела глаза: шумела чащоба дикого леса у подножия Машука с неуемным птичьим гомоном, с бормотанием светлых, чистых ключей, с пьянящими запахами трав, с звериными тропами, от которых веяло таинственностью и сыростью. На алом зонтике цветка, горбя пушистую спину, трудился шмель, в траве шуршал какой-то зверек. Таня вдруг осознала, что прекрасная, полная жизни степь с годами безвозвратно удаляется от нее.

Таня соскочила с коня, подбежала к роднику, бившему из-под серых камней, с жадностью стала пить прохладную воду.

— Поедем дальше. На той стороне Машука прохладнее,— сказала Наталья Ивановна и направила своего коня каменистой тропой, тянувшейся по опушке.

Всадницы не проехали и пяти минут, как вдруг прямо перед ними из леса выскочило стадо диких кабанов, черных и грязных. Конь, на котором сидела графиня, фыркнул и взвился свечой, сбросив хозяйку. Одна нога всадницы крепко застряла в стремени. Женщина испуганно закричала:

— Танечка, спасай меня.

Конь, обезумев, старался освободиться от всадницы, прыгал на месте, подбрасывал задние ноги. А потом, круто развернувшись, понесся к крепости.

Таня увидела страшное: голова Натальи Ивановны, ударяясь о камни, волочилась по земле; белое платье надулось колоколом, потом вывернулось, закрыв лицо; колючие кустарники в клочья рвали платье. Таня, вскочив в седло, кинулась за матерью, но рассвирепевшую и обезумевшую лошадь догнать было не так-то просто. Влетев передними ногами в яму, конь графини перевернулся через голову, лопнули подпруги седла, и тело наездницы покатилось по склону вниз.

Таня спешилась, подбежала к матери, упала на колени, чтобы помочь ей, но было поздно. Наталья Ивановна раза два вздохнула, вздрогнула и затихла, неподвижно устремив глаза в небо...

Теперь никто в крепости уже не решался называть девушку Таней. Многие молодые офицеры гарнизона просили руки Татьяны Петровны, но она отвергала все предложения, не в силах оставить отца, который страдал бы от одиночества. Петр Семенович недоумевал, неужели ни один из претендентов не тронул сердце дочери, но говорить с ней об этом не решался.

Однажды Таня вошла в кабинет отца:

— Петр Семенович, я решила выйти замуж.

— За кого же?—с интересом спросил Чайковский.

— За одного очень хорошего человека.

— Ты любишь его, Танюша?

— Да! С ним хоть на край света!

— И он тебя любит?

— Мне кажется, он без меня жить не может.

— Кто же этот счастливчик?

Глаза Тани сияли:

— Поклянитесь, что вы благословите меня на этот брак!

— Клянусь, Таня, памятью нашей матушки!

— Это вы, Петр Семенович!

Чайковский не мог сказать ни слова, он смотрел на приемную дочь и не узнавал ее. Куда делся послушный рассудительный подросток — перед ним стояла, вызывающе подняв голову, любящая молодая женщина, гордая и сильная, в сознании своей красоты и молодости.