Лейла Элораби Салем - Григорий Отрепьев

– Мы требуем признания от инокини Марфы. Если он действительно ее сын, то мы до конца будем верны ему. Если же нет, то Бог в нем волен.

Голицын удовлетворил просьбу стрельцов. Но пока он отсутствовал, остальные бояре и дворяне, вызволенные из приграничных городов, стали плеваться в Григория, пинать его по сломанной ноге, бить кулаками по лицу и голове. Прикрываясь от ударов, молодой человек слабым голосом проговорил:

– Не бейте меня, прошу.

– Чего ты хочешь, сукин сын? – вскричал один из заговорщиков.

– Отнесите меня на Лобное место, молю, – каждое слово доставалась ему с трудом, от боли он не мог сделать ни одного движения, в душе надеясь, что Марфа не откажется от него.

Но его надеждам не суждено было сбыться, единственная нить, связывающая его с людьми, оборвалась в последний момент. Из монастыря вернулся, подбоченившись Галицын, словно ездил не на расспрос, а на битву, и проговорил:

– Я был у инокине Марфы и она призналась, что это не ее сын!

Толпа взревела и, гогоча дьявольским смехом, размахивая мечами, потащила избитого, окровавленного Григория в разрушенный годуновский дворец. Его били, пинали по ногам и рукам, выкрикивая бранные слова, среди криков и хохота доносились громкие рыдания тех, кому стало жаль несчастного.

Кто-то содрал с бывшего царя дорогой кафтан и надел на его тело рубище, какое носили бродяги.

– Поглядите-ка на царя! У меня такой царь на канюшне! – прокричал со злорадным смехом один из бояр.

– Дал бы я ему себя знать! – проговорил другой.

Третий с силой ударил его по скуле, глаз сразу затек от кровоподтека.

– Говори, кто твой отец отец и откуда ты родом? – накинулись на него с допросами.

Ничего царского не осталось в этом несчастном, покинутом всеми человеке. Он понял, что остался совсем один, и даже тех, кого он осыпал некогда милостями, теперь словно хищные звери терзали его. И даже единственная мечта – умереть мгновенно, без боли – осталась всего лишь мечтой. Ничего больше не было.

Среди толпы к нему пробрался монах в грязном поношенном одеянии. Воздев руки и прикрывая себя крестом, он подошел к Григорию и, заслонив его, воскликнул:

– Опомнитесь, люди! Что вы делаете? Неужто хотите взять на душу тяжкий грех?

– Кто ты такой? – воскликнули из толпы.

– Убирайся вон, бродяга! – Татищев схватил монаха и подтолкнул обратно, остальные злорадно зашипели вслед.

– Я чернец Варлаам, давно знавший этого человека!

Григорий из последних сил приподнялся на локте, услышав знакомый голос. Все лица плыли перед его взором словно в тумане. «Варлаам, помоги мне», – прошептал он, ибо силы его стали оставлять.

Один из мятежников поднял копье и, поглядев на Татищева, спросил:

– Позволь боярин, я посажу на кол этого безродного монаха.

Варлаам отошел в сторону, прикрывая себя крестным знаменем. Но боярин решил не проливать крови еще одного человека, как того немца, которого закололи мечами за то, что тот поднес Григорию спирта.

– Оставь его, – проговорил он, потом обернулся к монаху и сказал, – убирайся вон, если тебе дорога жизнь.

Варлаама схватили за ворот и вытолкали за ворота, время от времени давая ему подзатыльники. Монах, вытирая катившиеся по щекам слезы, бессильно упал на пыльную землю и, взглянув на небо, проговорил: «Господи! Что же творится?»

А в это время над Григорием склонились озлобленные лица бояр, один из них схватил его за голову, сильно ударил о каменные ступени и спросил:

– Кто ты такой? Отвечай.

– Я… – каждое слово давалось с трудом, – меня зовут Григорий… из рода Отрепьевых… Мой отец Богдан Отрепьев…

На него со всех сторон с новой силой посыпались удары. Блуждающим взором он взглянул на людей, потом перевел взгляд на голубое небо, сквозь пелену он услышал обвинения:

– Латинских попов привел, нечестивую польку взял в жены, казну московскую полякам раздавал!

Кто-то больно стукнул его кулаком по голове и Григорий закрыл глаза, потеряв сознание. Внутренним взором он увидел яблоневый сад, в котором цвели деревья, поля, покрытые мягкой зеленой травой и залитые лучами солнца. Он видел себя в длинных белых одеяниях, красивым как и раньше. И видел он, как по мягкой траве к нему, раскрыв ручки для объятий, бежал, переставляя босые ножки, маленький мальчик с рыжими волосами. Слышал он, как мальчик, подбежав к нему, повис на шеи и проговорил:

– Папа.

А среди садов к ним шла в красивом белом платье молодая женщина, но образ той, которую взял в жены, Григорий не видел. Перед ним точно ангел возник образ Анны – единственную, которую он любил в глубине души.

Постепенно сознание вновь вернулось к нему. Молодой человек медленно приоткрыл глаза и увидел яркий свет, падающий на его лицо. Незаметными движениями пальцев он взял маленький камешек, что валялся подле него.

Татищев склонился над ним и проговорил:

– Жив еще, подлец.

– Собаке собачья смерть! – прокричал кто-то из мятежников.

Среди толпы вырвался боярский сын Григорий Валуев с пистолетом в руках. В этот момент, длившийся несколько секунд, Григорий Отрепьев увидел перед своим взором всю жизнь, во рту почувствовал привкус материнского молока и услышал из глубины памяти колыбельную, которую много лет назад напевала ему мать: «Мой красавец сыночек, будешь чистым у меня, будешь ясным у меня». Он закрыл глаза, из глаз покатились слезы. Он тихо заплакал – возможно, последний раз в жизни.

Валуев направил на него пистолет, проговорив:

– Что толковать с еретиком: вот я благословляю польского свистуна!

Раздались два выстрела в живот, и стая птиц с криком взметнулась в воздух.

Заговорщики, кто с топорами, кто с копьями, ринулись добивать дергающееся в предсмертных судорогах тело бывшего царя. Его кололи, секли мечами. Один из толпы схватил топор и с размаху ударил им по голове мертвого человека: раздался хруст костей, из рассеченного черепа вытек мозг. Остальные с гиканьем и улюлюканьем сняли с Григория одежду и мертвого, обнаженного за ноги поволокли по пыльным улицам Москвы к Лобному месту, на потеху всему народу. Остановившись подле ворот Вознесенского монастыря, они призвали инокиню Марфу, чтобы та еще раз подтвердила свое признание. Хитрая женщина вытащила из широкого рукава маленький портрет, на котором был изображен мальчик лет восьми с бледным, болезненным лицом – ничего общего с некогда красивым Григорием Отрепьевым.

– Вот мой истинный сын, погибший в Угличе, – воскликнула она, показывая всем собравшимя портрет, – имя, данное сыну от рождения было Уар, а тот, кто сидел на троне, не являлся моим сыном, для меня он был чужим человеком.

Инокиня, некогда получившая столько милостей от молодого царя, с брезгливостью посмотрела на его обезображенное тело.