Андрей Косёнкин - Юрий Данилович: След

И впрямь, не ради ли сынов и грядущей славы московской затеял он этот поход? Не у Господа ли путь отмолил? Или не верит он Господу своему?

- Ан как ни будет, Данила Ляксандрыч, поздно нам с пути ворочаться, - неожиданно поддержал Юрия степенный и осторожный тысяцкий Вельяминов. - Война-то для люда московского внове. Люд и так на эту войну не больно-то в охотку поднялся. Так чего боюсь боле: в другой раз к нам беда под ворота придёт - не откликнутся слободы. А здесь, коли уж не победой, так кровью пуще сплотимся.

- Поставь в чело меня, батюшка! Истинно не посрамлю! - воскликнул Юрий, будто бы дело о битве было уже решено.

Даниил Александрович усмешливо поглядел на сына:

- Гляди чело-то не расшиби…

А уж с горы, не больно-то опасаясь московских стрел, скатилась ватажка отборных рязанских срамословников. Задирая зипуны, казали москвичам задницы, кричали всякое непотребство, спрашивали:

- Эй, москвичи, верёвки-то с собой прихватили?

- Которы верёвки-то?

- А которыми мы завтрева вас вязать будем! Ха! Однако короток зимний день.

А наутро грянула битва. Бились не затейно - лоб в лоб. Рязанцы, видать, были уверены, что легко сомнут москвичей. Чело их войска составляла тысяча изрядных пешцев-копейщиков, они и двинулись первыми. За двойным гребнем ощетинившейся копьями живой стены укрывались лучники, а уж за ними лавой готовы были скатиться на снежное поле рязанские и татарские конные.

Протасий Вельяминов, которому Даниил Александрович отдал волю воеводить, напереди поставил безлошадных слобожан да мужиков из окрестных московских сел.

Вроде бы густы ряды ратников, да нет в них ещё строгого воинского единообразия: кто с длинным копьём, кто с короткой сулицей, кто с топорами на длинных рукоятях, а кто и с рогатиной. Вместо кольчуг толстые, часто простёганные войлочные, а то и суконные тегишеи. Длинные узкие щиты обиты полосами железа. Кто побогаче - в клёпаных шеломах, кто победнее - просто в шапках. Правда, и шапки крест-накрет покрыты нашитыми полосками жести. От прямого удара, конечно, такая шапка голову не убережёт, однако же все лучше, чем простоволосу быть. Кое у кого из-под тегилей [48] Тегиляй - кафтан со стоячим воротом и короткими рукавами. торчат долгие подолы посконных рубах.

Глядя на жёсткую, уверенную поступь рязанских копейщиков, плотнее сбиваются москвичи, стягивают рукавицы, затыкают за пояса, поплёвывают в ладони, как перед дракой. Бечь то им некуда. Позади них в кованых кольчугах конные боярские дружины, Юрьева сотня.

Конечно, Даниил Александрович не поставил княжича биться в челе войска. Несподручно княжичу пешим биться. Да и Юрий о том боле не поминал. Протасий Вельяминов, разбив конную дружину на два рукава, поручил Юрию вывести свой рукав в нужный миг. А когда тот миг наступит, мол, лишь ему, Протасию, ведомо.

Эх, кабы не наказ батюшки слушаться боярина Вельяминова, так Юрий сейчас бы гикнул, вырвался ветром из-за спин пешцев да и взрезал бы, разметал на стороны рязанского «ежа»!

Лихо в сердце и знобко! Не терпится Юрию стакнуться в схватке. Не столько зла в сердце много, сколько удали и жажды славы! И жеребец под ним горячий, звенит серебряной обрядыо, кидает с губ жёлтую пену. Одно скверно: дорогая зерцальная броня, шлем княжий с высоким шишаком, которые ещё загодя он на войну заготовил, в Москве остались. Пришлось довольствоваться тем, что боярин Плещеев для него в обоз сунул - пластинчатой кольчугой московской ковки. И то, как ещё догадался старик, что сгодится!

Нет, зерцальная-то броня куда бы более его личила, чай, не раз он её на Москве примеривал! Да ведь вон как несуразисто вышло! Не его война - батюшкина…

А Даниил Александрович, от заутрени благословив войско, не из опаски, а по внезапной сердечной хвори остался в стане. Да и, честно признаться, хоть и Невского он сын, а не его это было дело - полки водить. Сейчас в просторном шатре из бычьих шкур он стоял на коленях перед походной иконой Спасителя, молил о Москве.

Вот уж верно сказывают: загад не бывает богат. Кажется, все продумал, предусмотрел, а не по его загаду складывалось! Однако знал Данила, сколь изменчива бывает судьба, и, пока окончательно не решилось дело, не гасил лампадку надежды в душе и истово бил поклоны:

«Господи, помоги!..»

А на высоком берегу в тот же миг князь Константин Романович столь же истово просил заступы для Рязани все у того же Господа.

И тот, и этот град православный. И здесь, и там колокола одну славу бьют. И здесь, и там одни кресты в небеса возносятся, так к кому же Господь более милостив?

Или нет ему дела до нас, неразумных?

А над заснеженным полем, где вот-вот должны были столкнуться русские с русскими, где вот-вот должна была пролиться и жарко смешаться в братоубийственной рубке единая кровь, будто луна над ночью, висела звонкая и напряжённая, как тетива, тишина.

- А-а-а-а-а-а-а-а!!! - дико разнёсся над полем тысячеголосый крик.

Не снеся невыразимого томительного ожидания, от которого так зыбко и холодно сосёт и ноет где-то «под ложечкой», навстречу гранёным рязанским копьям плотной стеной кинулись московские пешцы. И трёх стрел не успели выпустить лучники.

- А-а-а-а!.. - И захлебнулся крик.

Столкнулись. И каждый стал сам за себя. Потому что хоть ты и в строю на войне, и рядом плечо соседа, ан каждый умирает-то всё равно в одиночку.

Нечего и говорить, всякая война отвратительна по сути. Потому как суть всякой войны - убийство; кто боле убил, тот и прав. Хотя и принято делить войны на праведные и неправедные. Но подноготная-то войны всегда одинакова: завоевать, покорить, ограбить, отнять и прочее в том же духе, какими бы красивыми словами и высокими целями ни оправдывалась война.

Покорить чужой народ, завоевать чужую землю - так это ещё куда ни шло, так уж исстари повелось во всём мире. Зависть-то, видать, прежде нас родилась. Но воевать меж своими, веками, на потеху иным народам, лить братскую кровь - что может быть страшнее, бессмысленней и омерзительней? А ведь лили и как лили-то! Да ужас в том, что и по сей день живём не по-братски, во всякий миг по поводу и без повода Между собой готовы встать на ножи.

Эх, русские, так и не научились жалеть друг друга. Когда же научимся? Какой крови нам ещё надо? Но это лишь к горькому слову…

Трудно нам представить прошлые битвы. И ужаснуться им. После того, что нам известно о смерти, не напугает нас удалец с булавой. Булавой-то махать и честнее, и милосердней. Коли одним ударом раскроил череп - и хорошо, враз человек отмучился. Но в прошлых битвах была особенная, обоюдно звериная жестокость рукопашной.

Да ведь беда ещё в том, что живуч человек! Не сразу его и убьёшь. Порой в клочки раскромсаешь, а он все глядит на тебя тусклыми зенками: не знаешь о чём просит. Кишки на копьё намотаешь, а он все тянется тебя топором достать! Руку отрубишь, от плеча срубленная летит рука в снег, а пальцы-то на той руке в кулак сжимаются, гребут в горсть снег. Али в двуперстие вытянутся: себя ли благословил в последний Путь, тебя ли простил. Да неколи думать о том, дальше надо рубить. А чуть засмотрелся, задумался, так рядом и лёг. Хорошо, коли мёртвый. Потому как иная рана жесточе смерти покажется!